Кирпич. Облицовка камнем. Мокрый фасад. Фасадные панели. Дизайн и декор

Георг Бюхнер

Дискуссия о невозможна без анализа тех произведений искусства, в которых художественными средствами отражен конфликт, присущий всякой революционной практике, конфликт между идеалом свободы, равенства и братства, поднимавшим народы на «штурм неба», и его практическим воплощением в ходе эпохи общественных перемен, «бури и натиска» мира нового на старый, уходящий, но цепко сопротивляющийся переменам, упорно защищающий свои привилегии, своё господство мир угнетения и бесправия. На многие коллизии и противоречия, выявляющиеся в ходе этого конфликта, одним из первых обратил внимание немецкий революционный демократ Георг Бюхнер в драме «Смерть Дантона».

Родившийся в окрестностях Дармштадта два столетия тому назад, 17 октября 1813 года, Бюхнер был одним из организаторов революционных обществ, покрывших тайной сетью задыхавшиеся в путах феодальной раздробленности немецкие княжества, курфюршества, герцогства и «вольные имперские города». Критика господствующих порядков, исходившая из-под легкого, быстрого пера Бюхнера, раздавалась в каждом слове, в каждой фразе «Гессенского сельского вестника»: «Правительство - пиявка, ползущая по вашему телу, князь - голова ядовитой твари, министры - ее зубы, чиновники - хвост. Вся эта голодная нечисть, все благородные господа, которым герцог раздает выгодные местечки, сосут кровь из нашей страны». Призывы к революционному переустройству общества, к социальной революции и единой германской республике, содержавшиеся в письмах и речах молодого врача в подпольном кружке «Общество прав человека», в упомянутой выше прокламации 1834 года - «…Восстаньте, и вся родная страна восстанет вместе с вами!», вызвали пристальный интерес полиции и вынудили молодого врача эмигрировать - сперва в Страсбург, затем в Цюрих. Именно в последние три года жизни (писатель умер от тифа совсем молодым, не дожив до своего 24-летия) и были созданы самые знаменитые произведения Георга Бюхнера - три пьесы и повесть «Ленц».

Драма «Смерть Дантона» в четырех действиях была написана всего за месяц, и тем не менее это произведение для сцены захватывает нас, читателей и зрителей, накалом интеллектуальных страстей, смысловой насыщенностью споров, образностью и мощью языка, современностью содержания и, несмотря на всю трагичность финала, твёрдой верой в победу дела, ради которого жили и умирали герои Бюхнера.

«Когда могилы истории однажды будут вскрыты, то деспотизм все равно задохнется от запаха наших трупов», - говорит Дантон, и в этих словах, сказанных на пороге эшафота, мы слышим отзвуки того непреклонного оптимизма революционный перспективы, с которым вошли в историю духовные отцы и непосредственные деятели Великой Французской буржуазной революции - от Дидро и Вольтера до Дантона и Сен-Жюста. В пьесе немецкого романтика мы видим отзвуки тех соображений, которые приближают Бюхнера вплотную к марксову пониманию исторического процесса: «Конечно, я всегда буду действовать в соответствии со своими принципами, но в последнее время я понял, что социальные преобразования могут быть вызваны лишь насущными потребностями народных масс, что вся возня и все громкие призывы отдельных личностей - бесплодное и глупое занятие. Они пишут - их не читают, они кричат - их не слушают; они действуют - им никто не помогает…». В этих словах заключена не просто дилемма самого Георга Бюхнера - противоречие между романтическим порывом революционного преобразования мира и неготовностью тех, ради кого это преобразование должно свершиться, к немедленному и осмысленному революционному действию, но и трагический пафос, пронизывающий всю драму «Смерть Дантона».

Эта драма - трезвый анализ крушения иллюзий первого, героического этапа революции, искажения её первоначальных смыслов, целей революционного преобразования и жизненных принципов вождей революции, искажения, не могущего не вызвать эрозию морали и этики участников революционного процесса.

Пьеса Бюхнера реалистична, динамична и очень сценична. Из комнат и кабинетов действие переносится на улицы и площади Парижа, развертывается то в Конвенте, то в Якобинском клубе, то в революционном трибунале, то в игорном салоне, то в тюремной камере. Сочетание цитат известных исторических персон и мелочей повседневного парижского быта обеспечивают особую атмосферу, в которой высокое соседствует с банальным, трагическое с комическим. Речи депутатов Конвента, построенные по всем правилам ораторского искусства, сочетаются с фривольным остроумием салонов и площадной грубостью языка улиц. «Первая же сцена драмы сразу вводит нас в мир резкого диссонанса, мир, будто расколовшийся пополам: драма открывается двумя противоположными, лихорадочно перебивающими друг друга мотивами, - отмечал отечественный исследователь творчества Бюхнера Альберт Викторович Карельский. - Перед нами очевидно заданный, как будто даже назойливый прием и тон контраста. Но на самом деле, если внимательней вслушаться, он оказывается выражением глубочайшего конфликта внутри одного сознания». Главными антагонистами в драме выступают Дантон и Робеспьер, носители одного сознания, давние соратники. Их столкновение определяет развитие драматического действия. Эти герои воплощают в себе разные точки зрения на революцию и ее цели.

«Бюхнеровский Дантон - прежде всего символ. Это человек, убитый лицезрением «железного закона», с самой первой сцены не живое лицо, а «мёртвая реликвия», как говорится в драме. Смерть Дантона, о которой здесь рассказывает Бюхнер, - это смерть, наступившая ещё до той , протокольной, на гильотинном помосте» (Карельский). С самого начала действия Дантон ощущает свою обреченность.

Человек, с чьим именем связан героический этап революции, свержение монархии и первые победы над иностранными интервентами, предстает опустошенным и жаждущим только покоя, бесконечно одиноким: «Жизнь не стоит тех усилий, которые мы прилагаем для ее сохранения. Я сумею умереть достойно; это легче, чем жить». Дантон, казалось бы, окруженный единомышленниками, не в состоянии ответить на простой вопрос: «На кого нам опереться?». Дантон утратил опору, уверенность в правоте собственной позиции, даже в возможности целенаправленного участия личности в историческом процессе. Он вспоминает сентябрьские дни 1792 года, когда во имя спасения республики он, министр юстиции нового революционного правительства, отдал приказ об истреблении заключенных в парижских тюрьмах контрреволюционеров. Теперь этот сентябрь, как он говорит, тянет к нему «свои кровавые лапы». И хотя Дантон знает, что это было не убийством, а только «самообороной», он ощущает содеянное в те сентябрьские дни 1792 года, когда враг стоял у ворот столицы, как «проклятие долга». Сомнения в осмысленной результативности революционного действия приводят к пассивности, осознанию собственного бессилия, беспомощности перед «роком исторического процесса».

Трагичен в бюхнеровской драме и образ Робеспьера, стремящегося довести революцию до конца на основе принципов суровой добродетели: «Торжество добродетели невозможно без террора». Для воплощения этой программы в жизнь Робеспьер не останавливается ни перед какими средствами. Суд над дантонистами сфабрикован его сторонниками, доказательства вины вымышлены и подложны. Робеспьер это знает, но идёт на подобный шаг ради «высших интересов революции», становясь в итоге не менее одиноким и обреченным гибели, чем его поверженный антипод. Третьей силой и третьим героем драмы выступает народ Парижа. Народ отнюдь не безмолвствует в драме Бюхнера, но его позиция по отношению к спору внутри якобинцев непоследовательна и противоречива, вызвана голодом и нуждой, усталостью от пафоса первых героических лет буржуазной революции, не принесшей большинству санкюлотов ни достатка, ни избавления от гнета новых собственников, сменивших старое феодальное дворянство. Бюхнер говорит об этом прямо, без обиняков. Народ страдает, веселится, волнуется, протестует. Он полон гнева к тем, кто «мается от обжорства», у кого «теплые камзолы». Иронична песня уличного певца:

«А рабочий народ,

Ох и весело живет!

Он с утра до поздней ночи

Спину гнет, спину гнет!»

Рабочему народу не до высокой политики - именно тут автор верно и в соответствии с правдой истории чувствует причины краха и Дантона, и Робеспьера, и грядущего торжества термидорианской реакции, и будущей реставрации монархических порядков. И пока народ далёк от прямого и непосредственного, постоянного воздействия на тех, кто его возглавляет, кто руководит борьбой за его интересы, нет никакой гарантии от перерождения морали революционного авангарда, а, стало быть, от искажения изначальных целей революции и её последующей гибели.

Георг Бюхнер не дает в своей драме готовых рецептов. Он всего лишь заставляет задуматься нас, в том числе и над проблемами революционной морали. Но и это уже - очень и очень много. «Значение социально-исторического прозрения Бюхнера, - заметил Альберт Викторович Карельский, - в том, что он, обратившись к истории французской революции и полагая в судьбе ее вождей продемонстрировать «дьявольский фатализм истории», на самом деле одним из первых в европейской литературе и общественной мысли продемонстрировал всю принципиальную буржуазность этой революции… он сумел уже здесь, в этой драме, почувствовать то, что потом отлили в четкие формы материалистического анализа» те, кто пришел ему на смену, кто в новых условиях продолжил то дело освобождения человечества, которому без остатка была отдана вся яркая, но недолгая жизнь выдающегося немецкого писателя и политического борца.

Май 11, 2013 Владимир Соловейчик

! Внимание!

По требованию правообладателя, текст удален.

Ниже предоставлен небольшой кусок текста для ознакомления.

Отрывок текста для ознакомления

Смерть Дантона

Трагедия в 12 картинах

(По Бюхнеру)

История этой пьесы такова. В декабре 1917 года дирекция театра Корш предложила мне приспособить для постановки романтическую трагедию Бюхнера «Смерть Дантона». Вначале я хотел скомпоновать из имеющегося материала пьесу, возможную для постановки, и лишь осветить ее современностью. Задача эта оказалась невозможной. Уже с третьей картины мне пришлось оставить Бюхнера и обратиться к историческим материалам и своим наблюдениям нашей революции.

В январе 1923 года я вторично переработал пьесу, и в этом окончательном виде предлагаю ее читателям.

Действующие лица

Дантон, вождь монтаньяров, министр юстиции, член Комитета общественного спасения, вдохновитель обороны Франции, организатор террора. Сентябрьская резня, происшедшая при его участии, была постоянной кровоточивой раной республики, началом режима террора. Действие трагедии застает Дантона отошедшим от дела. Он недавно женился на шестнадцатилетней Луизе Жели, обвенчавшись с нею у неприсягнувшего священника, подлежавшего, по изданному им же декрету, смертной казни. Он живет с молодой женой в Севре.

Робеспьер, член Комитета общественного спасения, вождь якобинцев. Пламенно-ледяной человек с непреклонной волей и незапятнанной нравственностью. Умен, расчетлив и беспощаден.

Картина вторая

Перекресток двух парижских узеньких улиц. Мрачные дома, выступающие вперед этажами. Дверь грязного кабачка. На углу, на железном кронштейне, – фонарь. В дверях кабачка возня, крики.

Симон. Ведьма, ведьма проклятая, ведьма!

Жена Симона. Помогите, помогите!

Симон. Нет, я тебя живой не выпущу. Вот тебе, вот тебе!

Жена Симона в растерзанном платье выскакивает на улицу. Из-за углов, из дверей высовываются граждане.

Жена Симона. Граждане, меня убили!

Симон. Я должен ей расколотить башку, она ведьма!

Жена Симона. Ты у меня заплатишь за эти слова, старый пьяница!

Симон. Вы видели, слышали? (Кидается на жену.)

Граждане, где моя дочь? Пусть она скажет, ведьма, где моя девочка. Нет, она уже теперь не девочка. Ты слышишь, окаянная ведьма? Ни девочка, ни дама и ни женщина. Уличная потаскушка моя дочь!

Гражданин в красном колпаке. Помолчи, помолчи, Симон.

Симон. У меня больше нет дочери!.. (С воплем валится на мостовую.)

Жена Симона. Симон, Симон, что с тобой? Он, граждане, очень хороший человек, покуда не напьется.

Гражданин в черной шапочке. Надо отнести его в дом.

Гражданин в красном колпаке. Что у вас произошло, я спрашиваю?

Жена Симона. Моя дочь, видите ли, добрая девочка. Ей жалко видеть, что у ее родителей часто не бывает ни хлеба, ни вина. Она, видите ли, пошла на улицу.

Симон. Ага, ты призналась!

Жена Симона. Ах ты, пивная бочка, Иуда, паршивый верблюд! Да ведь если бы моя дочь, ангел кротости и невинности, – я в этом клянусь, граждане, – не приводила с улицы гостей, что бы ты пил, что бы ты жрал, старый грязный вонючка? Нет, подумайте, дочь на него работает, а он…

Симон. Дайте нож, я зарежу эту сводню!

Гражданин в красном колпаке. Нож нужен не для твоей несчастной жены, Симон, а для тех нужен острый нож, кто развратничает с твоей дочерью, покупает ее тело.

Гражданин в красном колпаке. Горе бездельникам, горе развратникам, горе богачам! Мы голодны, у нас нет хлеба, нет мяса, нет вина. Когда мы протягиваем руки, стеная от голода и жажды, – эти бездельники, эти развратники, эти нажившиеся на революции богачи, эти негодяи говорят: «Продайте нам ваших дочерей». Вот для кого нужен нож.

Гражданин в черной шапочке. Нам говорили: «дворяне пьют народную кровь», – мы повесили аристократов. Нам говорили: «жирондисты заставляют народ голодать», – мы отрубили головы жирондистам. Но мы голодаем не меньше, у нас нет дров, нет хлеба, нет соли. Кто пользуется нашими титаническими трудами, нашими нечеловеческими муками? Долой тех, кто наживается на революции! Долой богачей! Смерть всем, кто одет не в лохмотья!

Гражданин в черной шапочке. Смерть всем, кто богаче нас!

Гражданин в красном колпаке. Смерть всем, у кого чистое белье!

Выкатывается из-за угла толпа, тащит к фонарю молодого человека.

Молодой человек. Господа!

Гражданин в красном колпаке. Здесь нет никаких господ. Здесь санкюлоты. На фонарь его!

Толпа спускает фонарь, поет карманьолу и пляшет.

День придет, придет, придет,

Все запляшем карманьолу.

День придет, придет, придет,-

Кто не с нами -

Пусть умрет.

Запляшем карманьолу

Мы все в ряд,

Мы все в ряд.

Запляшем карманьолу -

Пусть пушки гремят.

Все вперед, вперед, вперед,

На фонарь всех, кто не с нами.

Все вперед, вперед, вперед,-

Кто не с нами – пусть умрет.

Молодой человек. Пощадите!

Гражданин в красном колпаке. Напрасно умоляете нас о милосердии, гражданин, – мы милосердны. Вы убиваете нас медленно – голодом. Мы убиваем вас в несколько секунд на фонаре. Советую вам быть учтивым, и перед тем, как высунется язык, – поблагодарите граждан за великодушие…

Молодой человек. Черт с вами! Вешайте меня на фонарь, если вам от этого станет светлее.

Гражданин в красном колпаке. Граждане, мы не имеем права…

Входит Робеспьер.

Робеспьер. Что здесь происходит, граждане?.. Я спрашиваю.

Гражданин в черной шапочке. Вот что здесь происходит, гражданин Робеспьер: сентябрьская кровь не дала нам счастья, гильотина работает слишком медленно. Мы голодны, дай нам хлеба.

Гражданин в красном колпаке. Мы требуем, чтобы ты дал нам хлеба, чего бы это ни стоило…

Молодой человек, оставленный толпой, убегает.

Робеспьер. Именем закона!..

Гражданин в красном колпаке. Какой закон? Брюхо – вот мой закон.

Робеспьер. Закон – священная воля народа.

Вязальщица Робеспьера (женщина с растрепанными волосами, с диким, красным лицом, – на плечах рваная шаль, в руках вязание – чулок). Слушайте, слушайте, что вам скажет Робеспьер. Слушайте Неподкупного. Слушайте справедливого.

Вязальщица Робеспьера. Слушайте, слушайте мессию, слушайте, слушайте призванного управлять народами. В его руке меч справедливости, в его руке весы правосудия.

Робеспьер. Добрые граждане. Вы своими руками вырвали из земли Франции плевелы зла. Вы отразили врагов на границах и дали пример величия, равного которому не было даже в древности. Вчера вы были рабами, сегодня вы – великий народ. Но помните: нужно много усилий и мужества, чтобы сохранить ваши права, права нового человека – свободу, равенство и братство. Враги не все сломлены. Враги среди вас. Главный враг – анархия и распущенность. Вы кричите: хлеба. Хлеб будет, нужно его добыть. Взгляните на ваши руки, разве они не пахнут хлебом, когда вы их стискиваете в кулаки? Граждане, не уподобляйтесь римской черни времен императоров. Она умела лишь требовать хлеба и зрелищ, и меч выпал из ее изнеженной руки, когда над вечным Римом нависли полчища варваров. Нет, я знаю, Франция умеет, когда нужно, стискивать зубы и военным шарфом подтягивать живот. Будет хлеб, справедливость и слава. Народ, твои законодатели бодрствуют, их глаза во тьме различают твоих врагов.

Робеспьер, уходя, сталкивается с Дантоном, который с усмешкой слушал все это время его слова.

Робеспьер. А, это ты, Дантон?

Дантон. Да, это я, Робеспьер.

Робеспьер. Давно ли в Париже?

Дантон. Сегодня с утра.

Робеспьер. Из Севра?

Дантон. Да, из Севра. Приехал послушать, как ты разговариваешь с народом. Ты сделал большие успехи. Надеюсь, сегодняшняя речь была без подготовки? Или, может быть, ты написал ее сегодня, перед тем как выйти на улицу?

Робеспьер. Говорят, что ты весело живешь в Севре с женой; говорят, у тебя богатый дом, много друзей собираются каждый вечер, рекою льется вино, играют в карты?

Дантон. Что это – допрос?

Робеспьер. Нет, лишь дружеское предупреждение. (Ушел.)

Дантон (громко захохотал). Римлянин! Неподкупный! Совесть народа!

Симон (появляясь в дверях кабачка). Кто сказал: римлянин? А, это ты, Дантон? Добрый вечер, старина, давно тебя не было видно.

Дантон. Как живешь, старое точило?

Симон. Плохо. Пью. Только что избил жену. Клянусь ножиком гильотины, не я ее бил, – колотило ее мое отчаяние. Скучно, Дантон. Я стал много пить, скучно. Даже ты, говорят, становишься милосердным. Берегись. А помнишь, как в сентябре мы чистили республику? Ты был по уши в крови, ты был велик. Веселые были дни. Дантон, я горжусь: я сам вот этими корешками зубов сожрал сердце распутницы Ламбаль.

Дантон. Грязное животное! (Толкает его и уходит.)

Симон. Берегись, Дантон, берегись.

Картина третья

Внутренность готической церкви. На месте алтаря – трибуна. Под нею – стол, кругом – скамьи амфитеатром. В люстре зажжено несколько свечей. На трибуне Л е ж а н д р.

Лионец (кричит с места). Лионские братья послали меня узнать, почему вы медлите с казнями?

Неужели вы забыли, что такое Лион: клоака, гнездо контрреволюции. Нам нужны массовые казни. Мало того, – мы требуем взорвать городские стены, разрушить до основания дворцы и шелковые фабрики. Знайте, если в вас мы не найдем должной жестокости, мы справимся своими средствами.

Лежандр (лионцу). Еще раз повторяю: нет нужды обращать взор к Лиону: здесь, в Париже, в очаге революции, спокойно проживают люди, которые находят возможным носить шелковые платья, разъезжать в каретах, пьянствовать и развратничать и все это делают, – вы слышите, – прикрываясь трехцветным знаменем республики… В ложах в театрах они объедаются шоколадом и разговаривают на языке аристократов.

Лежандр. Граждане, контрреволюция поднимает голову… Я спрашиваю, о чем думает Комитет общественного спасения?

Колло д"Эрбуа (с места). А я спрашиваю тебя, Лежандр, знаешь ли ты, кто подает пример этим франтам открыто распутничать, кто вдохновляет этих грабителей революции? Знаешь имя этого человека?

Напряженное молчание.

Робеспьер. Прошу слова.

Лежандр. Слово гражданину Робеспьеру.

Робеспьер, четко стуча каблуками, взбегает на трибуну. Он небольшого роста, в пудреном парике, в коричневом опрятном сюртуке; в руке рукопись, свернутая трубочкой.

Робеспьер. Мы ждали только криков возмущения, чтобы начать действовать, и вот я слышу уже не крики, а набат. Да, наши глаза были открыты, покуда враг вооружался, и мы дали ему возможность занять позиции. Теперь он весь у нас на виду. Каждый удар вонзится ему в сердце.

Лакруа (Лежандру). О ком он говорит?

Лежандр. О врагах республики.

Робеспьер. Вчера я говорил вам о том, что внутренние враги республики суть двояки: одни – безбожники и анархисты. Они уже уничтожены. Гебер и гебертисты позорили революцию отвратительными эксцессами. Гебер и гебертисты казнены вчера.

Робеспьер. Я не устану повторять: священная задача французского народа – восстановить в мире высшую справедливость, свободу, равенство и братство, – вырвать, как плевелы с корнем, отвратительные пороки, в которые погружено человечество. Вот великая цель Франции. Для этого была совершена революция, для этого был создан республиканский строй. Оружие республики – страх. Мощь республики – добродетель. Но добродетель невозможна без суровости. Беспощадность к проявлениям порока есть высшая добродетель. Террор есть чистота республики. Нас называют кровожадными. За границей чрезвычайно популярен отвратительный рисунок, изображающий меня с чашей, в которую я выжимаю кровь из человеческого сердца. В гнусном лицемерии нас ненавидят за то, что мы не хотим быть порабощены. Каждый раз, когда мы террором отвечаем на происки врагов республики, за границей подымается вопль ужаса и негодования. Террор – наша сила, наша чистота, наша справедливость, наше милосердие! Говорить за уничтожение террора – значит говорить о гибели республики и Франции.

Робеспьер. И вот эти наши новые враги, обжоры с чувствительными сердцами, кричат: «Долой режим казней, долой террор! Амнистия всем заключенным в тюрьмах, всем спекулирующим на народном бедствии, всем аристократам и роялистам!» Когда мы стоим лицом к лицу перед вооруженной с ног до головы Европой, перед бандами австрийского императора и прусского короля, перед душителями свободы – эмигрантами Кобленца, когда с запада над нами нависла Англия, а на востоке поднимается страшный призрак русской императрицы, – в это грозное время у нас хотят вышибить из рук оружие! Мало того, эти обжоры, эти развратники заражают пороками всю нацию, отравляют источники сил. Вот это, быть может, самое вероломное и страшное покушение на свободу республики, адский план: разложить и обессилить нацию. Мне еще не достаточно известно, – быть может, этот план зародился бессознательно в мозгу человека… Но дело не в умысле, – опасность все равно остается грозной. Порок – не только моральное, но и политическое преступление. И тем опаснее порочный человек, чем значительнее были услуги, оказанные им когда-то республике… (Пауза, пьет воду.)

Лакруа (Лежандру). Ты понимаешь теперь? Это чудовищно!

Робеспьер. Вы легче поймете меня, если представите себе человека, который еще недавно носил вязаный колпак и рваные сапоги, съедал свой завтрак наспех за прилавком рядом с солдатом, ремесленником и санкюлотом, – и вот теперь этот человек разъезжает в стеклянной карете, играет в карты у бывших аристократок, покупает загородные виллы, одевается в шелковый кафтан, устраивает великолепные ужины, где рекою льется вино и остатки хлеба и мяса швыряются собакам.

На амфитеатре рычание.

Да, этот человек живет, как принц крови. Довольно, портрет готов. Я спрашиваю: почему до сих пор не отрублены эти руки, грабящие народную казну? Не брошено в яму с известью это тело, заражающее нас всех миазмами разврата? Но – будьте покойны, граждане, – никакой пощады к тем, для кого республика – только средство для спекуляции, а революция – ремесло. И ты, брат из Лиона, вернись к своим и скажи: меч закона не заржавел в руках тех, кому вы его доверили. Мы покажем миру великий и страшный пример правосудия.

Бурное рукоплескание на скамьях. Робеспьер спускается с трибуны и уходит деловитой мелкой походкой.

Лакруа (Лежандру). Теперь ты понял, о ком говорил Робеспьер?

Лежандр. Да.

Лакруа. Вы губите республику, вы губите самих себя! Ты увидишь: скоро сам Комитет общественного спасения сложит головы на площади Революции! Это безумие – бросать народу такую страшную жертву.

Лежандр. Где сейчас Дантон?

Лакруа. В Париже.

Лежандр. Пойдем, нужно его увидеть во что бы то ни стало.

Картина четвертая

Внутренний сад Пале-Рояля. Под опущенной маркизой кафе у столика сидит Геро де Сешель. Проходят мужчины и женщины.

Геро (проходящей девушке). Послушай, Нинон, советую тебе разодрать пошире дыру на юбке, тогда по крайней мере будет видно все бедро.

Нинон. Ну, не дурак ли ты?

Геро. Ого, что это у тебя на шее?

Нинон. Гильотиночка.

Геро. Ты стала якобинкой?

Нинон. Третьего дня вся наша секция перешла к якобинцам. Послушай, Геро, говорю тебе как честная женщина, уходи из Горы, переходи к якобинцам. Жалко, если тебе отрубят голову.

Геро. Подойди ближе, я тебя поцелую.

Нинон (вырываясь от него). Некогда мне с тобой целоваться. (Убегает.)

Геро. Юбку-то, юбку раздери пошире. (Смеется.)

Появляется Дантон, держа за плечи Розалию и Жанну.

Дантон. Геро, знаешь, кто эти девчонки? Это дриады из Тюильри. Я бегал за ними, как фавн. Представь, чем они занимались? Розалия кормила воробьев и называла их по именам: Марат, Филемон, Вольтер, Бриссо.

Розалия. Врешь, я не говорила Бриссо, в июле я сама подавала голос за казнь жирондистов.

Дантон. А Жанна раскачивалась на ветке и во все горло орала фальшивым голосом карманьолу.

Геро. Девочки, приветствую вас. Я и мой старый друг Дантон решили сегодня с утра покончить с политикой. К черту политику! Мы решили как можно ближе подойти к природе. Мы долго с ним обдумывали, как это сделать. Наконец нас озарила гениальная мысль – отыскать в Тюильри двух девчонок. Они должны быть глупы, легкомысленны и смешливы.

Розалия. Ну да, это мы самые.

Жанна. Розалия, что они хотят с нами делать?

Розалия. Я думаю, что они хотят играть с нами в животных.

Дантон (смеется). Мы будем играть в животных! Великолепно! Мы будем играть в животных.

Жанна. Мы уедем за город?

Дантон. О да, мы куда-нибудь уедем. Хотя в животных можно играть, не уезжая из города.

Геро (таинственно). Мы будем все четверо ходить совершенно голые.

Жанна (живо). Ай, клянусь тебе, Розалия за сто су никогда днем не согласится снять платье.

Геро. Этому я никогда не поверю.

Розалия (Жанне). Почему это я не соглашусь снять платье, моя милая? У меня кривые ноги, или отвислый живот, или торчат, как у тебя, лопатки?

Жанна. Пожалуйста, не кричи, – мои лопатки знает весь Париж.

Дантон. Жанна, ты отважная женщина.

Жанна (Розалии). Чем кричать о моих лопатках, лучше о себе подумай. Еще в прошлом году была хорошенькая девочка, а теперь у нее лицо похоже на фиговый лист.

Дантон и Геро хохочут.

Геро (Розалии). Прикрой им свою невинность, дитя.

Розалия. Только не фиговым листом.

Дантон. Девочки, ни слова больше, пейте.

Геро. Сейчас мы закажем венки из роз.

Дантон. Нет, венки из апельсиновых цветов. Пусть они будут сделаны из воска. (Берет руку Жанны и гладит.)

Жанна. Венки из воска бывают только для покойников.

Дантон. Вот именно. Разве мы не мертвецы? Посмотри на этот нежный атлас, на эти синие жилы. Ты никогда не думала, что эти синие жилки – дороги для червей.

Жанна (выдергивает руку). Оставь меня.

Дантон. Мы, здесь сидящие вчетвером, давно мертвецы, Жанна. Разве ты этого не знаешь? Мы только грезим о жизни. Прислушайся к словам, к звуку голоса, взгляни на солнечный свет. Ты слышишь, – голос звучит издалека? Все сон.

Геро. Поэтому – да здравствует вино и любовь!

Входит Лакруа. Садится невдалеке у столика, опирается на трость и озабоченно смотрит на Дантона.

Дантон. Вино и твоя горячая кожа, Жанна, это пленительный обман.

Лакруа. Добрый день, Дантон.

Дантон. А, добрый день, добрый день, Лакруа!

Лакруа. После того, что говорят о тебе в клубах, не стоило бы на глазах у всего Парижа пьянствовать с девчонками. Сейчас вон там, у ворот, двое рабочих показывали на тебя пальцами.

Жанна. Нам, может быть, лучше уйти?

Розалия. Скажите, мы сейчас же уйдем.

Дантон. Сидите и пейте вино. Лакруа, ты сел и мрачно завернулся в тогу. Ну, бросай меня с Тарпейской скалы. Жанна, хочешь – умрем вместе, – ведь и это будет тоже только сон: вино, поцелуи и смерть.

Жанна. Я сейчас заплачу…

Лакруа. Будь добр, на минутку.

Дантон встает и подсаживается к нему.

Сообщение крайней важности. Я только что из клуба якобинцев. Лежандр призывал к избиению франтов и богачей. Колло д"Эрбуа требовал назвать имена. Лионцы прочли чудовищную прокламацию, с нее так и валились сгустки крови. Все это дало Робеспьеру прекрасный повод спустить собак.

Дантон. На кого?

Лакруа. На тебя.

Дантон. Ого, так он все же осмелился?

Лакруа. Они сами в панике, дрожат за собственную шкуру. Им нужно плеснуть в глаза народу такой кровью, чтобы вся Франция затрепетала, иначе Комитет общественного спасения попадет на фонарь. Им нужно отрубить очень тяжелую голову.

Дантон. Они не посмеют.

Лакруа (всплескивая руками). Ты спишь, ты болен? Они все посмеют. Их несет поток революции, они уничтожают все, что становится им на пути. Разве ты не понял до сих пор, что только тот овладевает революцией, кто впереди нее, кто предваряет ее замыслы, ее вожделения. Робеспьер овладел революцией, потому что он впереди нее. Он летит вперед, как голова чудовищного потока. Но ты, Дантон, остановился среди волн и надеешься, что они разобьются о твое подножке. Тебя сомнут, и опрокинут, и растопчут без сожаления. Народ выдаст тебя как отступника. Ты мертвая реликвия.

Дантон. Народ – как дитя. Чтобы узнать, что скрыто внутри вещи, он ее разбивает. Чтобы увенчать гения, он должен его сначала замучить. Старая истина. Хочешь вина?

Лакруа. Робеспьер построил обвинение на том, что ты, изменив республике и народу, бросился в спекуляцию и в разврат. Во время голода в Париже ты задавал пиры.

Дантон. Во всяком обвинении есть доля истины. Вообще, Лакруа, ты говоришь сегодня, как Сократ. Ты едва не заставил меня быть серьезным. Жанна, иди сюда, оставь Геро. (Сажает Жанну на колени.) У тебя нет истинной философской мысли, девочка. Тебе нравится красивый профиль, томный взгляд, тонкие руки: от всего этого еще больнее, девочка. Чем красивее тот, кого ты любишь, тем ты больше будешь страдать. Слушай, я научу тебя, как нужно любить. Люби уходящее солнце, – оно страшное, огромное, заливает кровью полнеба, и в небе начинаются чудеса заката. Люби солнце в минуту смерти. Люби смертельно раненного льва, – перед смертью он кричит так, что далеко, далеко страусы прячут голову в песок и у крокодилов начинается нервная икота от Геро. Браво, это очень мило сказано.

Дантон. Что? Да, я полагаю, что можно было кой-чему научиться за четыре года революции.

Входят Камилл и Люси. Камилл подходит к Дантону и кладет руку на плечо.

Камилл. Я только что говорил с Робеспьером. Дантон встает и идет вместе с Камиллом к Люси, целует ее руки.

Дантон. Прекрасная Люси, гордость Парижа. Украшение республики.

Люси. Я смертельно волнуюсь, Дантон.

Камилл. Робеспьер мне сказал, что ради сохранения республики он пожертвует всем. Собою, братьями, друзьями.

Люси. Он говорил холодно, сквозь зубы, он был страшно бледен.

Камилл. Дантон, ты должен к нему пойти.

Дантон. Мне идти к Робеспьеру. Зачем?

Люси. Вы должны снять с себя обвинение. Вы не имеете права рисковать собой, вы не имеете права рисковать головой моего мужа.

Камилл. Люси!

Люси. Я говорю как женщина; быть может, это преступно. Мой муж мне дороже света, дороже республики.

Камилл. Люси, о чем ты говоришь!

Люси. Дантон, Дантон, спасите его! (Бросается перед ним на колени.)

Дантон. Дорогая моя Люси, я сделаю все, только бы ваши глазки не наливались слезами.

Люси. Благодарю, благодарю вас.

Камилл. Ты, значит, решил увидеться с ним?

Дантон. Я обещал твоей жене. (Возвращается к столикам.)

Камилл и Люси уходят.

Лакруа. Ты решил пойти к нему?

Дантон. Да.

Лакруа. Ты сошел с ума: тебе идти к Робеспьеру, признать свое бессилие, просить милости? Ты сам подписываешь себе смертный приговор.

Дантон. Да, кажется. Я задушу этого человека, если он мне слишком станет противен. Где мой стакан?

Розалия. Что с тобой, у тебя совсем холодные руки?

Жанна. О, я что-то начинаю понимать.

Дантон. Ровно за четверть минуты до смерти ты поймешь все. Теперь не стоит трудиться, пей. Черт возьми, сколько времени мы потеряли на глупые разговоры. Политика никогда ни к чему доброму не приводит. (Смотрит на часы.) Через час я вернусь. Девочки, ждите меня.

Лакруа (идя за Дантоном). Могу я проводить тебя?

Дантон. Ты хочешь занести в мемуары день и час, расположение звезд, солнца и луны, – когда свершилось историческое событие: великий Дантон взял обеими руками свою ногу и поднял ее на ступеньку дома, где жил Робеспьер. (Хохочет.)

Картина пятая

Комната Робеспьера. Простая, строгая обстановка, очень чисто. Полки с книгами и рукописями. Повсюду портреты и бюсты Робеспьера. Робеспьер у письменного стола. Дантон стоит перед ним, сложив на груди руки.

Робеспьер. Враги республики еще не истреблены, на место казненных появляются новые. Время успокоения еще не наступило.

Дантон. Самообман, кровавый мираж – враги! Уничтожь все население Франции, и последний человек тебе покажется самым страшным врагом. Гильотина работает – враги плодятся. Это дьявольский круг. Террор должен кончиться.

Робеспьер. Не только прекратить, – на один день мы не можем ослабить террора. Революция не кончена.

Дантон. Ложь! Когда пали жирондисты и федераты, во Франции не осталось больше врагов. Революция кончена.

Робеспьер. Когда мы отрубили головы жирондистам и федератам, – только тогда и началась революция.

Дантон. Борьба за власть.

Робеспьер (пожимает плечами). Ты был последним романтиком, героем парижской черни, штурмующей дворцы королей. Ты был ослеплен красными огнями народного карнавала. Да, ты любишь революцию, бунт, опьянение, кровь, факелы, лязг сабель…

Дантон издает рычание. Разжимает руки, но вновь их стискивает на груди.

И вот кровавый карнавал окончен, ты пресытился и устал, и ты не видишь, что в стране, пережившей праздник революции, настали трезвые и суровые будни. Начало длительной и беспощадной борьбы за действительное равенство, свободу и братство.

Дантон. Народу нужен мир. Франция стонет от твоих теоретических формул. Ты – схоластик. Франция хочет жить.

Робеспьер. Народу нужно изжить огромную толщу многотысячелетней несправедливости. Покуда возвышается хотя бы одна голова, народ не перестанет бороться за священное равенство. Только равенством социальным, уничтожением классов, сословий, равным распределением труда, упразднением богатств мы достигнем счастья – то есть братства, и духовного просветления – то есть свободы. Франция станет второю Спартой, но Спартой без рабов. Настанет золотой век справедливости и высшей добродетели.

Дантон. Ты надеешься дожить до этого времени?

Робеспьер. Нет, золотого века справедливости я не увижу.

Дантон. Но ты веришь в него?

Робеспьер. Да, я верю.

Дантон (захохотал) Ты все еще веришь, что вот из этой комнаты дергаешь за ниточки марионеток революции, передвигаешь тысячелетние пласты, направляешь человеческие волны, строишь храм золотому веку. Ты постиг исторические законы, выводишь формулы, вычисляешь сроки. Математика, логика, философия! До чего самонадеян человек! Когда ты идешь по улице в чистеньком сюртучке, строгий учитель революции, обыватели показывают на тебя пальцами: «Вот великий Робеспьер, депутат из Арраса, вот Неподкупный, он отрубит головы всем булочникам и даром раздаст нам хлеб». Но – берегись! В тот час, когда ты ошибешься в формуле, в одной только цифре, и окажется, что булочников вешать не нужно, толпа тебя растерзает и наплюет тебе в кишки. Не ошибись, Робеспьер!

Робеспьер. Ты выдаешь себя с головою: ты сердишься. Вот именно – такие люди, как ты, жадные до наслаждения, любят революцию, как любовницу, и, когда пресытились, отшвыривают ее пинком. Такие, как ты, ненавидят в революции логику и нравственную чистоту. Да, может быть, я ошибусь и погибну, но я до конца буду бороться за справедливость, я не перестану верить в высший разум революции. Мы с тобою люди различных эпох. Ты был нужен вначале. Мирабо поджег, Дантон раздул пламя революции. Тогда были нужны герои, безумцы и романтики. Но сейчас герои – это народ, нация, человечество. Личность, утверждающая себя, – преступна. Я повторяю, во имя великого равенства ты должен забыть самого себя, Дантон. Раздай богатство, подави в себе пороки и чувственность, перестань быть Дантоном. Я откровенно говорю с тобой. Твои заслуги велики. Было время, когда ты, как Атлант, взвалил на плечи Францию и вынес ее из бездны. Я следил за тобой, я многого опасался, – мои опасения оправдались. Ты лежишь сейчас, объевшись кровью и мясом, твой гений, твоя сила ушли в наслаждение пищеварения, твой дух погас. Ты утвердил самого себя. Скоро, скоро твое тело начнет издавать отвратительное зловоние. Дантон, бывают времена, когда самоутверждение – государственная измена.

Дантон. Или ты сошел с ума, или ты пьян? Как ты говоришь со мной? Что ж, думаешь, я пришел к тебе просить пощады?

Робеспьер. Да, Дантон, ты пришел просить пощады.

Дантон. Я растопчу и тебя и весь Комитет, как гнилую редьку! За моей спиной вся Франция.

Робеспьер. Ты ошибаешься. За твоей спиной…

Дантон. Что?

Робеспьер. За твоей спиной – палач.

Дантон (захохотал). Палач! Ты в этом уверен? Да, ты смелый человек, Робеспьер. Слушай. Ты когда-нибудь вдумывался в слово: жизнь? Вот видишь, я хочу жить. Не мешай мне, не заставляй меня опять пачкать рук. Я не хочу больше крови, меня мутит от убийств. Ты хочешь, чтобы я не совался в твои теории, ты один хочешь быть диктатором. Будь, черт с тобой! Но оставь в покое революцию,>не вонзай глубже шпоры, ты уже и так пропорол ей брюхо.

Робеспьер. Итак, беседа наша исчерпана. (Встает и открывает дверь.) Прошу.

Дантон (подходит к Робеспьеру, берет его за отвороты сюртука). А ты никогда не думал, что можно гораздо проще повернуть колесо истории?

Робеспьер (холодно). Этого ты не сделаешь.

Дантон. Не посмею?

Робеспьер. Да, не посмеешь.

Входит Сен-Жюст.

Сен-Жюст. Ты не один?

Дантон отпускает Робеспьера.

Робеспьер. Сен-Жюст, не уходи.

Дантон. Мы встретимся в Конвенте. (Уходит.)

Робеспьер (Сен-Жюсту). Ты пришел вовремя, я задыхался, это грязное животное дышало на меня похотью и гнилью. Сен-Жюст, а если скажут, что он бросал слишком большую тень на меня? Исполин, великий Дантон! Но ведь ты веришь мне? Ты понимаешь – я должен быть неумолимым.

Сен-Жюст (холодно). Я верю тебе, Робеспьер.

Робеспьер. Слушай, мне представляется: из его отрубленной шеи должно хлынуть столько крови, столько крови! Разве за этим я шел к власти? Я просыпаюсь на заре и слушаю, как щебечут птицы, я начинаю думать о тех безумно счастливых людях, у кого в руках будет лишь сноп и серп. Я вижу тенистые рощи, веселых детей, прекрасных женщин, мужей, идущих за плугом. И никто уже не помнит, что эти роскошные луга когда-то заливались кровью. Во имя этого мира, Сен-Жюст, я приношу в жертву самого себя. Я отрываюсь от видений, протягиваю руку, нащупываю лист бумаги, список тех, кто на сегодня должен быть казнен. Я не могу остановиться, я должен идти вперед. Каждое утро земля Франции обагряется кровью моего сердца.

Сен-Жюст. Ты мог бы и не оправдываться передо мною.

Робеспьер. Но даже в квартале Сент-Антуан рабочие ворчат, видя тележки с осужденными. Ожидание и ужас охватили весь город. Многие доносят на самих себя. Мы рубим головы чудовищу, на место отрубленных голов вырастают сотни новых. Контрреволюция охватила всю Францию, как чума. Взгляни любому в глаза, – искры безумия у всех, у всех. День торжества отделяют от нас трупы, трупы, трупы.

Сен-Жюст. Ты болен, тебе нужен отдых.

Робеспьер. Нет, промедление, остановка – гибель всему.

Но я не могу решиться.

Сен-Жюст (резко). Дантон должен быть казнен.

Робеспьер. Сен-Жюст, это нужно спокойно обсудить. Ведь в нем – в нем пять лет нашей революции. Я знаю, он чудовищен, но в нем весь пламень пожара, весь священный бред революции. Мы казним нашу молодость, мы порываем с прошлым. Это нужно хорошо обдумать. Сен-Жюст, он не дастся без борьбы.

Сен-Жюст (протягивает ему лист бумаги). Прочти.

Робеспьер. Что это?

Сен-Жюст. Проскрипционный список.

Робеспьер (читает). Дантон.

Сен-Жюст. Глава заговора.

Робеспьер. Геро де Сешель.

Сен-Жюст. Развратник, циник. Позор революции.

Робеспьер. Лакруа, Филиппо.

Сен-Жюст. Растратчики и казнокрады.

Робеспьер. Камилл, но он совсем не опасен.

Сен-Жюст. Он болтлив.

Робеспьер. Камилл, Камилл, прекраснейший из сынов революции.

Сен-Жюст. Считаю его опаснейшим из всех. Он неумен, талантлив, сентиментален, влюблен в революцию, как в женщину. Он нарумянивает революцию, напяливает на нее розовые венки. Дилетант и бездельник, он больше, чем все вместе, дискредитирует власть.

Робеспьер. Будет так. Где обвинительный акт?

Сен-Жюст (подает рукопись). Черновик.

Робеспьер. Хорошо, я просмотрю. Иди. Оставь меня одного.

Сен-Жюст уходит.

Четырнадцать человек. Неумолимы законы истории. Я лишь орудие ее суровой воли. Ужасно, ужасно, – четырнадцать человек. Камилл, Дантон, Камилл, Камилл… (Оборачивается к двери, глядит, медленно подымается. На лице ужас.) Уйди, уйди, оставь меня. Я должен, ты понял, я должен. (Схватывает проскрипционный список, скомкивает, замахивается, со стоном опускается у стола.) Я должен…

Картина шестая

Бульвар. На скамейке сидит Симон с газетой. В стороне торговка продает на тележке бобы.

Торговка (кричит). Арико вер! Арико, арико-ко!

Женщина в шали. Почем за ливр?

Торговка. Подумайте-ка сами. Вот продала на восемьсот франков, а надо купить дочери кашемиру на юбку, да чулок, да вина. Вот я все деньги и ухлопала… А нужно еще масла да соли. А хлеба вторую неделю не видим. С каждым днем все труднее жить, вот что я вам скажу.

Женщина в шали. Моя девочка со вчерашнего дня не ела, – может быть, вы уступите немного?

Торговка. Говорю вам – не могу. Проходите, гражданка…

Накрашенная женщина. Все, все с голода скоро подохнут, будь я проклята.

Хромая женщина. Вот она, ваша свобода, – умирать с голоду.

Накрашенная женщина. И они еще запрещают заниматься нашим ремеслом. Пусть мне отрубят голову, а я буду водить к себе мужчин. Я хочу есть. Все мы сдохнем.

Хромая женщина. Скоро, скоро придет и им черед, увидите.

Торговка (хватает хромую за юбку). Подождите-ка, гражданка, что-то ваше лицо мне знакомо.

Хромая женщина. Пусти, не смей меня хватать!

Торговка. Она! – я ее знаю, это аристократка. Держите ее, граждане!

Симон (подходит). Раскаркались, вороны! Что случилось?

Торговка. Позовите полицейского комиссара. Я добрая республиканка. Я требую, чтобы ее арестовали. Это бывшая маркиза де Шеврез. У нее на конюшне засекли до смерти моего родственника.

Хромая. Врешь, врешь, врешь!

Симон. Ого, вот оно что – заговор!

Накрашенная женщина. Врете вы все. Я не позволю трогать хромую. Она тряпичница. Тогда и меня берите вместе с ней.

Симон. А ты кто такая?

Накрашенная женщина. Я проститутка.

Симон. Ах, черт вас возьми, да здесь вас целая шайка! (Машет двум появившимся солдатам милиции.) Граждане, ведите-ка их всех к комиссару.

Шум, давка. Женщин уводят. Несколько женщин выбежали из толпы и опрокинули тележку с бобами.

(Гражданину в парике.) Вот видишь, почему добрый республиканец должен проводить круглые сутки на улице. Каждую минуту вспыхивают контрреволюционные заговоры. А ты читал сегодняшний декрет?

Гражданин в парике. Какой?

Симон (развертывает газету). Нищета объявлена священной. Священная нищета! Какие времена, а? Философские времена! Благороднейшие времена!

Гражданин с книжкой (гражданину в парике). Пьер, идем.

Гражданин в парике. Куда?

Гражданин с книжкой. В Конвент. Мне говорили: сегодня будет выступать Дантон. Его голова висит на волоске.

Гражданин в парике. Что это у тебя за книга?

Гражданин с книжкой. Анакреон. С пометками на полях. (Оглядывается, шепотом.) Собственноручными пометками короля.

Гражданин в парике берет у него книжку. Залившись слезами, раскрывает ее и целует.

Гражданин с книжкой. Ты сошел с ума!

Они уходят.

Симон. Эге, тут тоже что-то не того. (Подозрительно идет за ними.)

У опрокинутой тележки появляется женщина в шали. Она собирает бобы. Дантон смотрит на нее, выйдя из-за деревьев.

Женщина в шали (испуганно). Здесь, я думаю, не больше двух ливров?

Дантон. Да, я думаю, ни в каком случае не больше двух ливров.

Женщина в шали. Я положу ей деньги на тележку, но я положу меньше, чем она просила за два ливра. У меня больше нет денег. Моя девочка голодна. Если б вы знали, как тяжело жить.

Дантон. Для жизни наше время приспособлено плохо. Вы правы.

Женщина в шали. Я не жалуюсь. Разве я имею право жаловаться?

Дантон. Вы очень красивы. Вы это знаете?

Женщина в шали. Что вы, я так подурнела, сама себя не узнаю. Одна только моя дочка и находит меня красивой. Благодарю вас. До свидания.

Дантон. Подождите. (Снимает с пальца и дает ей кольцо.) Возьмите.

Женщина в шали. Но это очень ценная вещица. Я не могу взять.

Дантон. Прошу вас взять это кольцо на память от меня. Вы вдова?

Женщина в шали. Да, мой муж убит.

Дантон. На войне?

Женщина в шали. Нет. Его убили напрасно. Мой муж был поэт. Он должен был стать великим поэтом. Я ночью вытащила его тело из целой горы изрубленных трупов, а он мог быть гордостью Франции.

Дантон. Это было в сентябре?

Женщина в шали. Моего мужа убили в сентябрьскую резню. Убийцы будут прокляты, я знаю. Кровь их задушит. Я видела, тогда ночью они воткнули в землю факелы, сидели на трупах и пили водку, сыпали в нее порох. У них были черные, ужасные лица, этого забыть нельзя.

Дантон. У них были черные лица?

Женщина в шали. Они все будут прокляты. Будь проклят их вождь, чудовище!

Дантон. Кто, кто?

Женщина в шали. О, вы знаете его имя. Он, как сатана, простер крылья в те дни над Парижем.

Дантон. Вы уверены, что сентябрьскую резню устроил Дантон?

Женщина в шали (останавливается, глядит на него дико, с глухим криком отшатывается). Дантон!

Она скрывается за деревьями, он уходит за ней. Появляются Камилл и Люси.

Люси. Он опять с какой-то женщиной.

Камилл. Все эти дни у него жуткое влечение к женщинам. Он сажает их на колени, рассматривает руки, шею, лицо, глаза, он точно согревается их теплотой. Посмотри, как он тяжело ступает. Как согнуты его плечи. В нем какое-то страшное оцепенение.

Люси. Я люблю тебя, как никогда, Камилл. Я люблю тебя до слез, до отчаяния. Мне страшно, мне страшно.

Камилл. Люби, люби меня, моя Люси. Мы никогда не разлучимся – ни здесь, ни там. (Он целует ее.)

Люси. Солнце мое, жизнь моя!

Входит Лакруа.

Лакруа. Где Дантон? Заседание началось. Все кончено, черт возьми. Я предупреждал, он медлил, пьяница, обжора! Все кончено. Отдан приказ об аресте Дантона, меня, вас, всех… Сегодня ночью должны арестовать четырнадцать человек. Пойди и сказки ему. Я иду домой, наплевать, – смерть так смерть!

Люси падает без чувств.

Картина седьмая

Там же. Вечер. Бульвар освещен светом фонаря. Сквозь деревья виден закат. На скамье сидит Дантон. Между деревьями появляется Луиза.

Луиза. Это я, не бойся. (Садится около него.) Они никогда не посмеют поднять на тебя руку.

Дантон. Я не боюсь, я сижу спокойно.

Луиза. Сейчас была у Люси. Бедняжка плачет, умоляет Камилла пойти к Робеспьеру. Ведь они школьные товарищи. Робеспьер крестил у них маленького. Боже, мне кажется, все это – сон.

Дантон. Да, все это – сон.

Луиза. При мне пришел к ним какой-то незнакомый, сказал, что тебя ищут повсюду, по всему Парижу. Уедем.

Дантон. Я не хочу прятаться. Не бежать же мне за границу. Луиза, сейчас спускалось солнце, и моя тень протянулась до конца бульвара. Я долго глядел на эту красноватую тень. Вот истинный размер моего тела. Куда же мне прятаться? Когда человек вырастает до таких размеров, он должен стоять неподвижно. Ты говоришь – сон. Как странно, я весь оцепенел, – так бывает во сне, я весь точно пророс корнями. Когда я иду, мне трудно отдирать подошвы от земли. Мне хочется только одного: лечь на землю и заснуть. Да, Люлю, нельзя отвратить нож гильотины: если назначено ему пасть, он упадет на мою шею.

Луиза. Да хранит тебя пречистая матерь божия! Молись, молись со мной. Твой разум потемнел.

Дантон. Когда я был маленьким, мы с матушкой становились на колени перед кроватью и молились о нашей семье, об урожае, о хромом нищем, о короле. О чем мне сейчас молиться? Я уйду в темноту, в вечную тылу. И там я не хочу ничего ни помнить, ни о чем не сожалеть. Вот сладость смерти: забыть все.

Луиза. Ты же любишь меня хоть немного? Зачем ты отталкиваешь мою руку? Я не хочу разлучаться.

Дантон. Меня тяготят воспоминания. Их с каждым днем все больше. Сначала они шли в одиночку, теперь бредут в моем мозгу целыми толпами. Я слышу их страшные шаги, Луиза. Это кочевые орды воспоминаний. До твоего прихода я сидел и внимал, – улицы затихали, зажигались огни. Стало так тихо, что я слышал биение моего сердца. Понемногу все громче, все торжественнее шумела кровь в моих жилах. Ее шум походил на глухой ропот толпы. Я различал в ее таинственном шуме бешеные вопли, крики, лязг стали. Я различал, как завывали голоса в моей крови: сентябрь, сентябрь! Зачем он протягивает ко мне окровавленные руки?

Луиза. Разве ты забыл, – республика была на краю гибели.

Дантон. Да, да, я спас республику.

Луиза. Враги наводнили границы, двигались к Парижу.

Дантон. Да, да, герцог Брауншвейгский и прусский король двигались к Парижу.

Луиза. Париж был наполнен заговорщиками и предателями. Никто не мог удержать народ от кровавой расправы. В сентябре ты один взял на свою совесть спасение Франции.

Дантон. Пять тысяч ни в чем не повинных стариков, женщин, детей было зарезано в тюрьмах. Кто выдумал, что для спасения человечества нужно залить его – его же кровью. Я не верю более ни в себя, ни в тебя, ни в день, ни в ночь, ни в правду, ни в ложь! Луиза, спаси меня.

Луиза. Матерь божия, помилуй нас!

Дантон. Это за мной. Идем домой, Луиза. Я не хочу быть пойманным, как уличный вор.

Дантон и Луиза уходят. Появляется Симон, солдаты с факелами, несколько граждан.

Симон. Клянусь гильотиной, – он где-то здесь! Я видел, как сюда пробежала его жена. Эй, Дантон! Живым или мертвым, а мы его захватим. Если он улизнет в Англию, республика погибла. Эй, Дантон!

Картина восьмая

Революционный трибунал. Скамьи заполняются публикой. На первом плане Фукье Тенвиль перелистывает бумаги, рядом с ним Герман.

Фукье. Ты боишься Дантона?

Герман. Он будет защищаться. С остальными справиться нетрудно.

Фукье. А Камилл Демулен?

Герман. Этот не страшен.

Фукье. У него есть заслуги в прошлом. Все же он первый начал революцию.

Герман. Он ее и кончит. Змея ужалит собственный хвост.

Фукье (складывает бумаги в папку). В Конвенте Робеспьер победил пока что. Его речь произвела весьма сильное впечатление. Весьма.

Герман. О чем он говорил?

Фукье. Робеспьер говорил о чистоте принципов, о величии духа и о жертвах, которых требует революция. Когда он дошел до жертв, по скамьям пролетело веяние ужаса. Депутаты слушали в оцепенении, каждый ожидал, что будет произнесено его имя. Когда же выяснилось, что Робеспьер требует только выдачи Дантона и дантонистов, Конвент облегченно вздохнул, начались раболепные гнусные аплодисменты. Это была минута величайшей в истории подлости. Затем на трибуну вошел Сен-Жюст и с ледяным спокойствием доказал, чисто философически, что человечество в своем движении к счастью всегда перешагивает через трупы. Это так же закономерно, как явление природы. Сен-Жюст успокоил совесть Конвента, и Дантон был выдан нам головой. Вот как было дело, но все же это пока только половика победы. Дантон может до смерти напугать присяжных и увлечь на свою сторону парижские улицы. Ну-с, а если присяжные его оправдают?

Герман. Этого нельзя допустить.

Фукье. Ты уверен в присяжных?

Герман. Пришлось обойти закон. Я выбрал присяжных не по жребию, а подобрал самых надежных.

Фукье. На них можно будет положиться?

Герман. Один глухой и свиреп, как дьявол. Двое алкоголики, – они будут дремать во все время заседания и откроют рот только для того, чтобы сказать «виновен». Еще один неудавшийся художник, голодный, озлобленный, у него принцип: из революционного трибунала одна дорога – на гильотину. Остальные также надежны.

Фукье. Но народ, народ! Посмотри, что делается под окнами.

Они подходят к окну. Фукье нюхает табак.

Послушай, Герман, а что, если бы в тюрьме, скажем, случился маленький заговор?

Герман. Заговор в тюрьме?

Фукье. Да. Предположим, заключенные подкупают сторожей.

Герман. Так.

Фукье. Раздают деньги народу, чтобы вызвать в городе возмущение судебным процессом.

Герман. Так, так.

Фукье. Это бы могло весьма сильно поддержать наше обвинение.

Герман. Да, ты прав.

Входит служитель.

Фукье. Присяжные собрались? Служитель. Присяжные все в сборе, народ ломится в двери.

Фукье. Начнем.

Герман (служителю). Введите судей, откройте двери.

Скамьи быстро заполняются публикой. Появляются присяжные судьи. Члены трибунала занимают свои места.

Гражданин в красном колпаке. Да здравствует республика, да здравствует революционный трибунал!

Гражданин в черной шапочке. Граждане члены революционного трибунала, мы требуем, чтобы обвиняемым был вынесен смертный приговор.

– Смертный приговор тому, кто это крикнул!

– Тише, тише!

– Кто сказал?

– Кто это говорит?

– Здесь заговор!

– Смерть заговорщикам!

Гражданин в красном колпаке. Закрыть все двери, обыскать всех!

Волнение, шум в публике.

Герман (звонит в колокольчик). Введите подсудимых.

Гражданин в черной шапочке. Дантон, на, получи от честного гражданина! (Плюет в него сверху.)

Дантон (оборачиваясь к публике). Глядите и наслаждайтесь. Редкое зрелище на скамье подсудимых.

Гражданин в красном колпаке. Ты награбил народные деньги, – потрудись дать в них отчет.

– Вор, развратник!

– Убийца, мясник!

– Захлебнитесь теперь в собственной крови!

– Мы не забыли сентября. Мы не забыли сентября!

Герман (звонит). Прошу тишины. Заседание открыто. (Обращается к Геро.) Подсудимый, ваше имя?

Геро. Геро де Сешель.

Герман. Возраст?

Геро. Тридцать семь или тридцать восемь лет. История выяснит это точно после моей смерти.

Герман. Род занятий?

Геро. Депутат, член Конвента. Коллекционер дамских перчаток. (Садится, в публике смех.)

Герман (Камиллу). Подсудимый, ваше имя?

Камилл (с гневом). Ты его знаешь, негодяй!

Фукье. Подсудимый мне лично известен, его имя Камилл Демулен.

Камилл. Тебе-то слишком знакомо должно быть мое имя, Фукье Тенвиль. Я посадил тебя на это кресло публичным обвинителем.

Герман. Ваш возраст?

Камилл. Мне ровно столько лет, сколько было знаменитому санкюлоту, Иисусу Христу, в день смерти.

– Хорошо отвечено!

– Эй, Герман, спроси его еще о чем-нибудь!

Герман. Род занятий?

Камилл (кричит в бешенстве). Революционер, патриот, народный трибун!

– Браво, Камилл Демулен!

– Он верно говорит, он наш трибун.

– Он добрый патриот.

Герман (звонит, Дантону). Подсудимый, ваше имя?

Дантон. Мое имя всем здесь присутствующим хорошо известно.

– Дантон, Дантон!

Герман. Возраст?

Дантон. Мне тридцать пять лет.

Герман. Род занятий?

Дантон. Министр юстиции французской республики, член Конвента, член Комитета общественной безопасности.

Герман. Ваше местожительство?

Дантон. Моим жилищем скоро будет ничто, мое имя будет жить в пантеоне истории.

– Браво, Дантон!

– Браво, Дантон, смелее!

– Дантон, тряхни львиной гривой!

– Дантон, зарычи!

Председатель звонит.

Камилл. Герман, спроси-ка еще, сколько у Дантона зубов во рту.

В публике смех.

Дантон (ударяет по балюстраде рукописью). Вот обвинительный акт. Какой-то негодяй старательно трудился очернить и оболгать мое имя. Оскорбление нанесено не мне, но революции. Всей Франции нанесена пощечина этой кучей дрянной бумаги.

Герман. Я вас призываю к порядку. Дантон, вас обвиняют в сношении с двором Людовика Капета: вы получили деньги из личных сумм казненного короля, вас обвиняют в сообщничестве с покойным Мирабо в целях восстановления монархии, вас обвиняют в дружбе с генералом Дюмурье, вы тайно сносились с генералом, имея целью возбудить армию против Конвента и повернуть ее на Париж. Вашей задачей было восстановление конституционной монархии и возведение на престол герцога Орлеанского.

Дантон. Все это отвратительная ложь!

Герман. Итак, мы приступим к чтению обвинительного акта.

Дантон. Обвинительный акт с начала до конца ложь! Я требую слова.

Герман (звонит). Вам будет дано слово в свое время.

– Пусть говорит!

– Мы требуем, чтобы он говорил!

– К черту формальности!

– Долой председателя!

Дантон. Пусть негодяй, оклеветавший меня, выступит открыто. Пусть явится на суд с поднятым забралом. Я не боюсь клеветы. Я не боюсь смерти. Такие люди, как я, рождаются в столетие раз, на их челе сияет печать гения. Так где же мои клеветники? Где эти тайные обвинители, наносящие удар исподтишка. Я их не вижу. (К публике.) Быть может, вы обвиняете меня в измене республике?

Вот обвинительный акт. Меня обвиняют в раболепстве перед двором Людовика Капета, меня обвиняют в тайных сношениях с изменником Дюмурье. О, Сен-Жюст, ты ответишь мне за эту низкую клевету.

Аплодисменты.

Вы покушаетесь на мою жизнь. Мой инстинкт подсказывает мне защищаться. Каждый пункт обвинительного акта я разобью, как глиняную химеру. Я вас похороню под любой из моих заслуг. Вы их забыли. Напоминаю. Когда Лафайет расстреливал вас из пушек на Марсовом поле, я объявил войну монархии. Десятого августа я ее разбил. Двадцать первого января я ее убил. Я, как перчатку, швырнул к ногам монархов Европы окровавленную голову короля.

Бурные аплодисменты среди публики.

Герман (звонит). Неужели вы не слышите звонка?

Дантон. Голос человека, защищающего жизнь и честь, должен заглушить звон колокольчика. Да, в сентябре я поднял последние волны народного гнева. Народ зарычал так свирепо, что герцог Брауншвейгский в ужасе отдернул руку, уже протянутую к Парижу. Европа затрепетала. Я выковал народу оружие из золота аристократов. Две тысячи революционных батальонов я бросил на восточную границу. Кто смеет бросить в меня камень?!

Аплодисменты, крики, в Дантона бросают цветы.

– Да здравствует Дантон!

– Да здравствует народный трибун!

– Мы требуем освобождения!

– Освободить, освободить Дантона!

– Долой революционный трибунал!

– К черту судей!

Герман (звонит). Объявляю перерыв на десять минут.

Дантон. Народ, ты сам будешь судить меня. Твоему суду и справедливости отдаю свою жизнь.

Рукоплескания, крики.

Картина девятая

Площадка перед зданием революционного трибунала. Третий день процесса. Обеденный перерыв, сквозь окна видно, как сторожа убирают зал суда.

Симон (появляется на площадке. В окно – сторожу). Алло! Пашен.

Сторож (выглядывая в окно). Что тебе?

Симон. Я недурно пообедал здесь, за углом в кофейной.

Сторож. Ну, и вари себе на здоровье, если ты сытно пообедал.

Симон. Не в том дело, Пашен. Пропусти-ка меня, старина, в трибунал. Я хочу заранее занять местечко поближе.

Сторож. А ведь дела-то плохи. Судьи совсем струсили, Дантон делает с ними что хочет.

Симон. Дантон рычит так, что его слышно на другом берегу Сены. Весь народ за Дантона. Коммуна также за Дантона. Вот дела какие.

Сторож. Получается так, что не Дантона судят, а Дантон судит революционный трибунал.

Симон. Скажу тебе по совести, Пашен, я сам ничего больше не понимаю: за кого мне стоять, за Дантона или за Робеспьера? Дантон друг народа, и Робеспьер друг народа. И тот и другой мне очень нравятся. Но почему-то все же одному из них нужно отрубить голову. Пойми меня, Пашен, – я выпил перед обедом целых три аперитива и впал в страшную меланхолию, я не могу решить, кому из них нужно отрубить голову. Мой патриотизм сбит с толку.

Сторож. Ну, иди, я тебя пропущу.

Симон уходит в подъезд, и затем видно через окно, как он проходит на места для публики. На площадке появляются Колло и Фукье.

Колло. Победа Дантона будет поражением революции. Дантон – это остановка. Это революция, ушедшая в пищеварение. Его необходимо убрать с дороги какой бы то ни было ценой, хотя бы ударом кинжала.

Фукье (нюхает табак). Обвиняемые требуют вызова в суд депутатов Конвента и членов Комитета общественного спасения.

Колло. Но тогда мы погибли, этого нельзя допускать!

Фукье. Это их право. Закон бессилен отказать.

Колло. Привлеки еще свидетелей обвинения.

Фукье. Свидетели все уже допрошены.

Колло. Найди новых. Заплати им денег. Мы рискуем сейчас своей головой. Плати им по тысяче франков за каждое слово.

Фукье. Дантон все время обращается к народу.

Возбуждение в зале и суде не поддается описанию. Судьи сидят, повесив носы, как мокрые вороны. Дантон, Камилл и Лакруа так ругаются, что женщины визжат от наслаждения.

(Протягивает табакерку.) Прошу. Большой ошибкой было начинать этот процесс.

Колло. Я говорил Робеспьеру, что нужно обождать. В народе еще бродят дрожжи анархии. В Париже еще не притупился вкус к переворотам и мятежам. Идея железной государственной власти еще не опирается на народные массы.

Фукье. Что же ответил тебе на это Робеспьер?

Колло. Робеспьер, как всегда в таких случаях, застегнул наглухо сюртук, и нос у него стал белый, как кость.

Фукье. Может быть, он и прав.

Входит Сен-Жюст.

Сен-Жюст. Я тебя искал, Фукье: только что получен донос из Люксембурга. В тюрьме раскрыт заговор. Жены Дантона и Демулена организовали раздачу денег народу. Сторожа подкуплены. Готовится разгром тюрем, говорят, что здание Конвента будет взорвано.

Колло. Мы спасены!

Фукье. Есть свидетели?

Сен-Жюст. Арестованы восемнадцать человек. Пока молчи обо всем. Я иду в Конвент и заставлю его спешно издать декрет, – чтобы процесс продолжался при закрытых дверях.

Фукье (захлопывая табакерку). Да, это смертный приговор.

Картина десятая

Там же через час. У решетки толпится народ. Сквозь окна видны в зале трибунала судьи, обвиняемые, часть публики.

Дантон (видный во весь рост в окне). Вы должны знать правду. Франции грозит диктатура. Шайка честолюбцев и негодяев стремится набросить железную узду на республику. Смертельная опасность грозит всем вольностям, правам человека и завоеваниям революции. Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Колло д"Эрбуа в стремлении к диктатуре. Я обвиняю их в государственной измене. Они хотят утопить республику в крови, разогнать Конвент и учредить Директорию. Народ, ты требуешь хлеба, а тебе бросают головы твоих трибунов. Ты томишься жаждой, а тебя заставляют лизать кровь на ступеньках гильотины.

– Долой диктаторов!

– Долой, долой, долой диктаторов!

– Да здравствует Дантон!

– Дантон и хлеба!

– Дантон и хлеба!

– Дантон и хлеба!

Толпа напирает, несколько солдат с ружьями стараются ее оттеснить.

Дантон (кричит судьям). Мерзавцы! Вы слышите, что кричит народ! Держите крепче свои головы.

Камилл (кричит судьям). Мы требуем отдельной комиссии.

Герман (звоня в колокольчик, схватившись за растрепанный парик). Я призываю вас к порядку. Имейте уважение к суду.

Лакруа. Это не суд, а шайка подкупленных мошенников. Замолчи, негодяй.

Камилл. Герман, поправь парик, он упадет в чернильницу.

Геро. Гражданин председатель, именем Фемиды, перестаньте звонить, у меня лопнут уши.

Дантон. Приказываю тебе прервать эту гнусную комедию.

Камилл. Мы требуем прервать заседание до созыва комиссии.

Лакруа. Прервать заседание! К черту!

Шум, судьи растерянны, обвиняемые встают. Толпа ломится к окошкам.

Дантон. Народ, тебя пытаются обмануть… Мы раскрыли чудовищный заговор.

– Освободить Дантона!

– Долой предателей. Бей окна!

В это время сквозь толпу трибунала протискивается К о л л о.

Колло. Дорогу, дорогу, дорогу. Декрет Конвента, декрет Конвента! (Входит в зал суда.)

– Это Колло д"Эрбуа!

– Кровопийца!

– Он сказал – декрет Конвента.

– Опять какая-нибудь подлость.

– Новый заговор против народа.

– Одна шайка. Хулиганы! Кровопийцы!

– А мы без хлеба сидим.

– Хлеба, хлеба, хлеба!

– Освободить Дантона!

Фукье (которому Колло передал бумагу). Декрет Конвента.

Мгновенная тишина.

Конвент постановил. Вследствие того, что в Люксембургской тюрьме обнаружен мятеж среди заключенных, вследствие того, что гражданки Люси Демулен и Луиза Дантон раздавали народу ассигнации в целях поднять восстание против правительства, вследствие того, что генерал Диллон, подкупив сторожей, сделал попытку бежать из тюрьмы и стать во главе мятежников, вследствие того, что обвиняемые по настоящему процессу принимали участие в этих преступных замыслах и неоднократно оскорбляли суд, – революционному трибуналу предписывается продолжать судоговорение без перерыва и вменяется в право лишать слова обвиняемого, буде обвиняемый не обнаружит должного уважения перед лицом закона.

Дантон. Я протестую. Мне зажимают рот, чтобы ловчее перерезать глотку. Это не суд, это убийство!

Камилл (судьям). Мерзавцы, мясники.

Герман. Я вас лишаю слова.

Камилл. Так подавись моим словом. (Швыряет скомканную рукопись в лицо Герману.)

Герман. Я объявляю высшую меру пресечения: прошу публику очистить зал.

– Протестуем!

– Не уйдем!

– Требуем отмены декрета!

– Позор, позор, позор!

Солдаты очищают места для публики.

– Граждане, что же это такое?

– Какой это суд, это убийство!

– Убейте нас, стреляйте в нас!

– Все равно подыхать!

– Освободить Дантона!

Дантон (бросается к окну, протягивает руки к толпе). Граждане, братья, защитите, нас убивают!

Герман. Закрыть окна, спустить занавеси.

Служитель оттаскивает Дантона, закрывает окна, спускает занавеси.

В толпе смятение, драка. Отчаянные крики. Из двери наружу валит народ, бывший в зале.

Гражданин в красном колпаке (поднявшись на фонарь). Граждане, слушайте, граждане, тише! Вы хотите знать, почему в Париже нет хлеба?

– О чем он говорит?

– Говорит, почему в Париже нет хлеба.

– Тише, он говорит о хлебе.

Гражданин в красном колпаке. Я спрашиваю, почему вы помираете с голоду? А только потому, что этот изменник Дантон тайно продавал хлеб англичанам.

Гражданин в черной шапочке (забравшись на другой фонарь). Граждане, у меня есть достоверные данные, что Дантон предатель.

Гражданин в красном колпаке. Граждане, вас едят вши. На вас, как на покойниках, истлела одежда. А вы знаете, как живет Дантон?

Гражданин в черной шапочке. Дантон купил в Севре дворец. Дантон носит шелковое белье.

Гражданин в красном колпаке. Дантон Жрет фазанов и купается в бургундском. Дантон кормит охотничьих собак белым хлебом.

Гражданин в черной шапочке. Дантон был раньше так же беден, как мы все. Дантон поехал в Бельгию и получил от герцога Орлеанского пять миллионов франков золотом.

Гражданин в красном колпаке. Правительство передало Дантону, как министру юстиции, на хранение бриллианты проклятой австриячки. Я спрашиваю: где эти сокровища?

Гражданин в черной шапочке. Бриллианты австриячки вывезены в Испанию, золото продано англичанам. Дантон богат. Дантон по шею в золоте.

Гражданин в красном колпаке. А вы знаете, граждане, как живет Робеспьер, истинный друг народа? За пять лет он не сшил себе нового сюртука. У него две рубашки – все в заплатах. Я сам видел, как одна гражданка подарила ему носовой платок. Робеспьер с негодованием швырнул носовой платок в лицо глупой женщине. Он сказал: «Я не желаю предаваться излишествам, покуда у французского народа нет хлеба, чтобы утолить голод». И такого человека Дантон хотел очернить и бросить под нож гильотины.

Гражданин в черной шапочке. Да здравствует Робеспьер! Голоса:

– Да здравствует Робеспьер!

– Да здравствует Неподкупный!

– Да здравствует друг народа!

Гражданин в красном колпаке. Смерть Дантону!

– Долой Дантона!

– Смерть, смерть Дантону!

Картина одиннадцатая

Тюрьма, сводчатое помещение. В глубине окно. На койках лежат Дантон, Камилл, Лакруа, Филиппо и Геро. Посредине – стол с остатками еды. Входит сторож с фонарем.

Сторож. Иные перед смертью много едят и пьют, а иные ничего не едят и не пьют, а иные едят и пьют без всякого удовольствия, вспомнят, что наутро голова будет валяться в корзине, – и их тошнит, и в желудке останавливается пищеварение. (Смотрит в бутылки, в тарелки.) Эти все съели, все вино выпили. Нет, ведь, чертовы дети, сторожу оставить. Не все ли равно: натощак тебе голову отрубят, или ты набил живот свининой. (Освещает фонарем койки, считает пальцем.) Раз, два, три, четыре, пять.

Геро (поднимает голову). Кто это?

Сторож. Может быть, еще спрятали где-нибудь бутылку-то?

Геро. Это ты, Диоген. Ищи, голубчик, ищи.

Сторож. А куда спрятали-то?

Геро. Далеко спрятано и глубоко, а завтра запрячут навсегда.

Сторож. Ты про что это говоришь?

Геро. Про человека, Диоген, про человека.

Сторож. Глотка собачья, а я говорю про бутылку.

Геро. Мы выпили все вино до последней капли и уходим с пиршества с такой легкой головой, будто ее и нет на плечах.

Сторож. Ну, ладно, спите, чертовы дети.

Вдалеке звонят часы.

Три часа, скоро за вами придут. (Уходит, замкнув за собою дверь.)

Лакруа. Я весь съеден.

Геро. Ты не спал?

Лакруа. Здесь необыкновенное количество насекомых. Невыносимо!

Геро. С завтрашнего дня нас будут кушать насекомые другой породы.

Лакруа. Черви? Да.

В окне показывается луна, тюрьма озаряется ее светом.

Геро. Мы взошли на палубу таинственного корабля. Паруса уже распущены. Мы полетим по этим голубым волнам. Родная земля задернется туманом и уйдет навсегда. Это неизбежно и очень грустно, но что ж поделаешь. Мы все лишь на короткое время посещаем нашу прекрасную планету.

Лакруа. Я боюсь не смерти, но боли. Говорят, эта сотая секунды, когда нож гильотины перерезывает шею, – исступленно мучительна и долга, как вечность. Какое было бы счастье – достать яду.

Филиппо. Молчите, я хочу спать.

Геро. Когда я был маленьким, я часто видел сон: плыву в фантастическом корабле по лунному свету.

Филиппо. Если бы можно было избавиться от насекомых!

Лакруа. Это ужасно!

Филиппо. Республика – это просто мясная лавка! Нас устраняют, – превосходно! Но кто останется? Народ без вождей, страна без головы, – одно брюхо. Ради бога, хотя бы намек на здравый смысл в нашей казни. Мучительна бесцельность. Разве только одно, что Робеспьер протянет еще лишних два-три месяца, но и он попадет под нож. Весь цвет страны, весь гений народа срезан. Торжествуйте, лавочники!.. Торжествуйте, мещане!..

Лакруа. Замолчи, не все ли тебе равно теперь, – поздно, поздно.

Геро. Одно хорошо. Там мы будем молчать. Это меня примиряет со смертью. Тихо и прилично. Лакруа, не тащи с меня одеяло. Откуда-то страшно дует. Я бы не хотел, чтобы к утру распух нос. Камилл слезает с койки и идет к окну и на подоконнике пишет письмо.

Филиппо. Пять лет мы летим по стеклянной плоскости в бездну. Ни секунды остановки. Какое ничтожество, какое возомнившее о себе ничтожество человек!

Лакруа. Приближаются палачи, бросаются на тебя, как на зверя… «Правосудие совершено!» Это ужасно.

Дантон. Они посмеют отрубить мне голову! Невероятно! (Встает с койки и ходит из угла в угол.) Лакруа, ты можешь понять это во всю силу разума?

Лакруа. Мне тошно. Я слишком много съел, пища стоит комом в желудке.

Геро. Жонглеры, цирковые акробаты, жокеи никогда не едят много перед выступлением. Плотный желудок тянет к земле и мешает делать чистые сальто-мортале.

Филиппо. Сальто-мортале! Сначала нужно научиться ходить по земле, а Франция сразу начала прыжки смерти.

Дантон. Я перестану быть! Завтра во Франции не будет Дантона! Но ведь никто из них не понимает, как нужно управлять страной. Какое ликование подымется в Англии: французы сошли с ума! (Берется за дверную решетку и потрясает ее.) Французы сошли с ума! Эй, французы! Революция сошла с ума!

Геро (вскакивает с койки). Дантон, подожди. Кто там говорит за стеной? Что?

Филиппо. Быть этого не может! Андре Шенье брошен в тюрьму?

Дантон. Робеспьер давно уже внес его в проскрипционный список. Его арестовали на прошлой неделе, ночью, около отеля Буленвилье. Они арестовали бы Вольтера и Руссо. Казнить обыкновенных людей – старо и скучно. Вали их в известковую яму хоть десятками, а вот поднять над эшафотом голову национального гения, – о, такую роскошь может позволить себе не каждый народ. Завтра, завтра – веселый день для парижан. Подумайте, какой обмен впечатлениями за рюмкой аперитива. А вы видели, как Дантон всходил на эшафот? Великолепная фигура! Как он откинул гриву и оглядел площадь, брезгливо поморщился и лег, и – хрясть! отскочил мячик от плеч.

Геро. В особенности будут довольны женщины. Завтра ночью они увидят тебя во сне. Завтра ночью сто тысяч молоденьких парижанок изменят мужьям с твоею тенью. В одну ночь сто тысяч любовниц, – недурно, Дантон! (Щелкает пальцами.)

Лакруа. Тише… Стойте…

Бьют часы.

Филиппо. Половина четвертого.

Дантон. Я выхожу из тележки на эшафот. Впереди два столба, между ними доска с круглой дырой, в эту дыру я должен просунуть голову. Тридцать пять лет я жил, любил, наслаждался, потрясал мир. Я поднялся выше всех – только для того, чтобы последним усилием просунуть голову в эту дыру, не шире моей шеи. Ворота из жизни в небытие! Стоило устраивать революцию. Стоило создавать человека, стоило создавать эту дурацкую землю!

Геро. Я высчитал. Из моего тела получится все же горсточка чернозема, на ней вырастет артишок.

Камилл (у окна). Люсиль, Люсиль, дорогая моя Люсиль. (Склоняется головой на лист письма и плачет.)

Геро. Ну, дело дошло до слез. (Вытаскивает из-под подушки книгу, раскрывает ее и углубляется в чтение.)

Дантон (тихо). Мерзавцы, мерзавцы!

Лакруа. Если бы знать, что там, за смертью?

Филиппо. Дурной сон, бред, сумасшествие!

Дантон. Что там, за смертью? Плевать. Во всяком случае, я хорошо воспользовался жизнью. Наделал много шуму на земле, выпил много вина. Да, может быть, это мудро, что я ухожу вовремя. (Подходит к Камиллу.) Не нужно плакать. Ты пишешь Люси? А я в эти дни ни разу не вспомнил о моей жене. Бедняжка, она беременна. Не плачь, прочти мне.

Камилл (читает). «Благодетельный сон сократил мои мучения. Небо сжалилось надо мной. Я видел тебя во сне, Люси. Я целовал твои руки, твои губы, твое заплаканное лицо. Я проснулся со стоном, и вот снова в тюрьме. В окошко светит холодная луна. Боже, какой там холод! Какой холод! Люсиль, Люсиль, где ты?» (Зарыдал.)

Дантон. Ну, ну.

Камилл. «Умоляю тебя, – если ты увидишь завтра, как меня повезут, молчи, не разорви мне сердце, не кричи, стисни зубы. Ты должна жить ради нашего ребенка. Говори ему обо мне. Говори, что я хотел великого счастья. Я хотел такой республики, которую обожал бы весь мир. Я умираю, Люси. Я верю, что есть бог. За мою любовь, за мои страдания господь простит меня. Я верю, там я увижусь с тобою, Люси. Прощай, моя жизнь, моя радость, мое божество. Прощай, Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль. Я чувствую, как убегает берег жизни, но мои связанные руки еще обнимают тебя, и моя отделенная от туловища голова не отводит от тебя потухших глаз, Люси».

Дантон. У нас не осталось вина?

Сильный стук в дверь.

Лакруа. Кто там? Палач?

Дантон. Пришли за нами, простимся. Прощай, Камилл, будь мужественен.

Геро (захлопывая книгу). Пора в путь.

Дверь раскрывается, входит тюремщик с фонарем, солдаты и палач.

Картина двенадцатая

Дождливое утро. Часть площади. Кучки любопытствующих. У стены стоит Люси, закрыв голову черной шалью. У ног ее – Луиза, – спрятав голову ей в колени. В глубине – эшафот гильотины. Появляется Симон.

Симон. Везут, везут.

Граждане, правосудие совершается. Враги революции сложат головы. Запомните эту минуту. Глаза всего света в эту минуту устремлены туда. (Указывает на эшафот.) Вон на те два столба с блестящим лезвием. Вы знаете, что означают эти два столба и лезвие. Это суровый ангел истории, это мститель времен, гений человечества. Эта машина вышла из небытия, чтобы, как огненный ангел, вести французский народ к бессмертной славе. Ее вид прост и страшен: два столба и лезвие. Вглядитесь, вглядитесь в нее хорошенько. Она прекрасна. От нее идут ослепительные лучи. Вы ослепнете, если будете долго глядеть на нее. С ее помоста струятся молоко и мед. Ее подножие из печеного хлеба. Она стоит на золоте, на грудах золота. Она сияет, как солнце.

Грохот колес приближается.

Жанна. Везут, везут!

Розалия. Я боюсь, уйдем.

Жанна. Молчи. Смотри – вот они.

Появляется тележка с осужденными. У всех – связаны руки за спиной. Тележка сквозь молча раздвинувшийся народ подъезжает к эшафоту. Вокруг него становятся солдаты со штыками. Люси молча протягивает руки к тележке.

Прощай, Дантон!

Розалия громко плачет. Дантон первый выходит из тележки на эшафот, отталкивает палача.

Дантон. Французы, я оставляю вам мою славу. А ты, палач, хорошенько покажи мою голову народу, она стоит этого.

Смерть Дантона

Жорж Дантон и Эро-Сешель, его соратник в Национальном конвенте, играют в карты с дамами, среди которых Жюли, жена Дантона. Дантон апатично разглагольствует о женщинах, их обаянии и коварстве, о невозможности знать и понимать друг друга. На успокоительные слова Жюли Дантон меланхолично замечает, что любит её, как любят "могилу", где можно обрести покой. Эро флиртует с одной из дам.

Приходят друзья, другие депутаты Конвента. Камилл Демулен сразу вовлекает всех в разговор о "гильотинной романтике". На своем втором году революция ежедневно требует все новых жертв. Эро считает, что с революцией нужно "кончать" и "начинать" республику. Каждый имеет право наслаждаться жизнью как умеет, только не за счет других. Камилл уверен, что государственная власть должна быть открытой для народа, "прозрачным хитоном" на его теле. Зная великолепный ораторский дар Дантона, он призывает его начать атаку с выступления в Конвенте в защиту истинной свободы и прав человека. Дантон как будто и не отказывается, но не проявляет ни малейшего энтузиазма, ведь до этого момента еще нужно "дожить". Он уходит, демонстрируя всем, как утомлен политикой. зале бурю аплодисментов, заседание переносят. Не в интересах судей слышать, что в свое время именно Дантон объявил войну монархии, что его голос "ковал оружие для народа из золота аристократов и богачей". Затем Дантон апеллирует к народу, требует создания комиссии для обвинения тех, из-за кого свобода "шагает по трупам". Заключенных силой уводят из зала.

На площади перед Дворцом правосудия гудит толпа. В криках и возгласах нет единодушия, одни - за Дантона, другие - за Робеспьера.

Последние часы в камере. Камилл тоскует по жене Люсиль, которая стоит перед окном камеры и поет. Он страшится смерти, страдает от того, что жена сходит с ума. Дантон, по обыкновению, ироничен и насмешлив. Всем горько сознавать себя "поросятами", забиваемыми палками до смерти, чтобы "на царских пирах было вкуснее".

В тот момент, когда осужденных выводят из камеры, Жюли принимает яд в их с Дантоном доме. Поющих "Марсельезу" осужденных везут в повозках на площадь Революции к гильотине. Из толпы раздаются издевательские крики женщин с голодными ребятишками на руках. Осужденные прощаются друг с другом. Палачи растаскивают их. Все кончено.

У гильотины появляется Люсиль, поющая песенку о смерти. Она ищет смерти, чтобы соединиться с мужем. К ней подходит патруль, и во внезапном озарении Люсиль восклицает: "Да здравствует король!" "Именем Республики" женщину арестовывают.

Ю.Ю. Данилкова

ПОЭТИКА ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ В ДРАМЕ Г. БЮХНЕРА «СМЕРТЬ ДАНТОНА»

Статья посвящена исследованию роли аллюзий, реминисценций и цитат, восходящих к античной культуре и Евангелию, и связанных с темами жертвоприношения, самоубийства. Рассматривается и общий контекст отношения героев к античности. В статье показано, как благодаря «чужому слову» в драме задается система лейтмотивов, содержащих разные коннотации - от пародийных до трагических.

Ключевые слова: аллюзия, реминисценция, цитата, античность, Евангелие.

Прежде чем перейти к основному вопросу статьи, анализу роли «чужого» слова в драме Г. Бюхнера, обратимся к необходимому для понимания смысла драмы биографическому и историческому контексту.

«Смерть Дантона» (1835г.) - единственное из трех драматических произведений Г. Бюхнера - увидело свет с рядом цензурных правок и сокращений еще при жизни автора (1835 г.)1. Между написанием и первой постановкой в 1902 г. прошло более шестидесяти лет. Сценическая невостребованность драмы во многом объяснялась, с одной стороны, тем, что долгое время Г. Бюхнер воспринимался как человек слишком резких радикальных убеждений, с другой - ее особым жанром «драмы для чтения».

Первостепенную роль в восприятии наследия Георга Бюхнера сыграла его биография. Георг Бюхнер был старшим братом Людвига Бюхнера, автора многократно переиздававшегося в дореволюционной России трактата «Сила и материя» (1855 г.). Один из примечательных эпизодов в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» связан с личностью Бюхнера-младшего. В шестой главе рассказывается о странных поступках одного подпоручика, один из которых заклю-

© Данилкова Ю.Ю., 2015

чался в следующем: «Выбросил, например, из квартиры своей два хозяйские образа и один из них изрубил топором; в своей же комнате разложил на подставках, в виде трех налоев сочинения Фохта, Молешотта и Бюхнера и пред каждым налоем зажигал восковые церковные свечи»2. Описанный эпизод отражает факт большой популярности сочинений Л. Бюхнера в России.

Радикализм 30-х гг. XIX в. не обходит своим влиянием и Георга Бюхнера. Именно тогда он возглавляет «Общество прав человека», пишет несколько политических памфлетов. Ему приходится скрываться и тайно даже уехать в Страсбург (1835 г.), а потом в Цюрих. Революционная деятельность на том этапе затмевает изучение медицины, к которой всегда чувствовал призвание Георг Бюхнер.

Но именно в 1835 г., незадолго до отъезда в Страсбург, происходит немотивированный, как нам кажется теперь, переход к литературному творчеству.

Действие драмы «Смерть Дантона» отнесено к временам Великой французской революции. Г. Бюхнер описывает события, произошедшие в период между 24 марта и 5 апреля 1794 г., когда на волне революционного террора сначала были казнены эбертисты, потом - дантонисты.

Статья посвящена рассмотрению круга аллюзий, цитат и реминисценций в драме Г. Бюхнера «Смерть Дантона» и выявлению их смысла. Среди множества таковых нас особенно будут интересовать случаи использования героями «чужого» слова, апеллирующего по большей части к античной культуре и связанного с такими темами, как жертвоприношение, самоубийство.

Г. Бюхнер предпринял попытку реконструировать дискурс рубежа XVIII-XIX вв. Перед автором стояла задача восстановления, по словам А.В. Михайлова, самой «мифориторической системы», лежащей в основе речевой культуры готового слова, каким оно было, включая еще рубеж XVIII-XIX вв.3

Античная традиция с ее героическим прошлым была основной точкой отсчета в вопросе о самоопределении французских республиканцев. Античные образы и мотивы стали частью их мироощущения, основой для риторического мастерства. В драме упоминаются такие сочетания, как «кубок Сократа», «кинжал Брута», «меч Катона», возникают уподобления героев драмы героям, совершившим героическое самоубийство. Способность совершить самоубийство понимается как одна из черт незаурядной личности. При этом цитаты и аллюзии в драме являются своеобразными «текстами в тексте». Анализируя роль «чужого» слова, мы будем следовать концепции Ю.М. Лотмана, понимавшего такую

конструкцию («текст в тексте») как «специфическое риторическое построение»4.

Итак, античная героика стала для революционеров, с одной стороны, идеальным образцом, примеры из древних времен служили цели оправдания их действий и для убеждения. С другой стороны, как видно из первого акта драмы, для ответа на простой вопрос «кто мы?» дантонистам явно недостаточно прибегнуть к образам античности. Восприятие ее во времена Бюхнера следовало во многом за воззрениями И.И. Винкельмана, видевшего в античности идеальное воплощение эстетики прекрасного. Но для Дантона, как и для его окружения, античность представляет собой недостижимый идеал, а кровавая действительность тогдашней Франции показана в противопоставлении этой эпохе: «Несравненные Эпикур и божественные ягодицы Венеры станут опорами нашей республики, а не святые Марат и Шалье», - говорит Камилл5. Таким образом героическая античность Брута и Катона противопоставляется античности иной, явленной в женском образе - образе богини Венеры. Античность для Дантона и его сторонников прекрасна, она не связана с агрессией и насилием, но она и осознается как недостижимый в условиях Франции идеал.

В самом начале драмы задается противопоставление античности «настоящей» и жалкого подражания ей со стороны французских современников: «Вот это были настоящие республиканцы! Куда нам до них с нашей гильотинной романтикой!»6.

События современности, когда прекрасное оказывается изуродованным и поруганным, воспринимаются в драме Бюхнера как попытка жалкого подражания античности. Образ Венеры, упомянутый в самом начале драмы, появляется и дальше в тексте. О Дантоне говорится так: «Наверное, он собирает по кусочкам Венеру Медицейскую из гризеток Пале-Рояля... Коварная природа расчленила красоту, как Медея брата, и каждому телу уделила лишь жалкую частицу»7. Это ироничное высказывание Лакруа о Дантоне проливает свет на потаенные устремления последнего: его желание прекратить течение революции, уйти от нее, а главное -его тягу к красоте.

Идея красоты недостижимой, красоты разрушенной присутствует и в описании одной из гризеток: «А мадмуазель Розалии похожа на реставрированный торс, в котором античного только ноги и бедра»8. Современность оказывается полностью лишенной красоты и гармонии.

В драме часто используется такая фигура как сравнение. При этом из мира античной образности востребованными оказываются

мифологические, зачастую зооморфные персонажи, несущие ужас разрушения - Медуза Горгона, Минотавр, Сатурн. «...народ, как Минотавр. Если они не будут каждую неделю подавать ему свежие трупы, он сожрет их самих», - так говорится о революционерах9. «Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей»10. Античная мифология призвана проиллюстрировать идеи мести и насилия, но тот героический и прекрасный мир античности, ставший идеалом, утрачен навсегда в понимании Дантона и его сторонников.

Таким образом, античность создает некую матрицу, образец поведения, при том, что многие герои убеждены в полном несоответствии действительности прошлому. Показать несоответствие реальности идеалу также входило и в замысел Бюхнера: об этом свидетельствует обилие массовых сцен, в которых автор использует «низкую» лексику.

Другая попытка соотнесения революционной современности с историческим или культурным прошлым лежит в области христианства. Вот как говорит Камилл о Робеспьере: «Этот кровавый мессия Робеспьер <...> устраивает Голгофу не себе, а другим»11. Это высказывание можно было бы трактовать так: Робеспьер не христианин, он «антихристианин», христианин «наоборот». У Бюх-нера часто мифологический образец трактуется с отрицательным знаком. Сам Дантон позже будет сравнен с ороговевшим Зигфридом, но делается оговорка, что Дантон стал неуязвимым, омывшись кровью не дракона, а невинных жертв.

Как оказывается, любая попытка отождествить себя с героями античной или христианской традиций неизбежно терпит провал. Современность не дает четкого отражения в зеркале истории, аналогии хромают. На вопрос «кто мы?» ответить чрезвычайно сложно. Вопрос «кто мы?» для Робеспьера переводится в экзистенциальную плоскость о бытии и сущности человека: «Что это такое в нас прелюбодействует, крадет и лжет?»12.

Одним из способов обращения к античности в драме является и «театральное» поведение ее героев, ведь, по замечанию Ю.М. Лот-мана, «люди Революции ведут себя в жизни, как на сцене»13.

Так, Робеспьер уподоблен Бруту, он «насупился как Брут, приносящий сыновей в жертву»14. Сами герои осознают театральность происходящего, вот как говорится о Дантоне: «Он делает такое лицо, будто сейчас окаменеет, чтобы потомки раскопали его как античную статую. Можно, конечно, напустить на себя важный вид, нарумяниться и говорить хорошо поставленным голосом. Но если бы мы вздумали хоть раз снять с себя маски, мы бы, как в комнате с

зеркалами, увидели повсюду одних только бесчисленных, неистребимых, бессмертных баранов - ни больше ни меньше»15.

Насмешке подвергается иногда и сам идеал. По мнению Эро, чувствуя боль, римляне и стоики «корчили героические рожи»16. И в оригинальном тексте постоянно повторяются такие сочетания, как «...machten die heroische Fratze», «Er suchte eine Miene zu machen, wie Brutus, der seine Söhne opfert», «Er zieht ein Gesicht, als solle es versteinern»17.

Театральность - это еще и специфика самой драмы, когда «текст приобретает черты повышенной условности, подчеркивается его игровой характер: иронический, пародийный, театрализованный смысл и так далее»18. О приеме «театр в театре» у Бюхнера, возводимом к шекспировскому, написано много19. Отмечалось, что образ суфлера Симона восходит к образу шута в карнавальной культуре, однако нельзя согласиться с высказанным утверждением о том, что суфлер представляет собой пародию на Робеспьера20.

Перейдем к рассмотрению основных тем и мотивов, вводимых цитатами и аллюзиями. Нас будет интересовать сама ситуация «игры в тексте» (термин Ю.М. Лотмана), «переключение из одной системы семиотического осознания текста в другую»21.

Мы упоминали несколько основных тем, задаваемых цитатами, связанных с темой смерти и вводимых с помощью «чужого» слова, - это темы жертвы и самоубийства во имя Революции. Тема жертвоприношения появляется в самом начале драмы и тоже подается через призму античности, но значимую роль здесь играет текст-посредник. Таким для Бюхнера становится трагедия Шекспира «Юлий Цезарь».

Здесь уместно сделать небольшое отступление. Бюхнер был большим поклонником Шекспира. В письме от 21-го февраля 1835 г. к своему издателю Гуцкову из Дармштадта Бюхнер пишет так: «...утешаюсь мыслью, что все поэты, за исключением Шекспира, склоняют голову перед историей и природой, как пристыженные ученики»22. Чуть позже, в письме к родным, оправдывая своих героев «из плоти и крови», Бюхнер опять выскажет свое почтение английскому драматургу: «.одним словом, я за Гёте и Шекспира, но не за Шиллера»23. Повлияло и увлечение творчеством Ленца, известного деятеля «Бури и натиска» и почитателя Шекспира, который стал героем одноименного фрагмента Бюхнера.

Впервые трагедия Шекспира «Юлий Цезарь» была переведена на немецкий язык в 1741 г. фон Борком, а позже - Виландом и Шлегелем. Все эти переводы мог знать Бюхнер, но сказать, каким он пользовался, весьма затруднительно. Г. Бюхнер прекрасно знал

французский язык, о чем свидетельствуют его переводы из В. Гюго («Лукреция Борджия», «Мария Тюдор»), но о степени владения им английским языком неизвестно ничего.

Аллюзией на текст «Юлия Цезаря» А.В. Карельский считает реплику о Дантоне Сен-Жюста, сторонника Робеспьера: «Мы должны похоронить драгоценный труп с почестями - как жрецы, не как убийцы»24. По отношению к убийству Юлия Цезаря у героев Шекспира тоже есть подобная сентенция: «Как жертву для богов его заколем, но не изрубим в пищу для собак» («Юлий Цезарь» акт 2, сцена 1). Ключевое слово здесь - «жрецы» («sacrificers», «wie Priester, nicht wie Mörder»), в роли которых видят себя убийцы, в двух текстах есть идея жертвы, придающая убийству смысл.

На этом сходство ситуаций заканчивается. Любое сопоставление Дантона с Юлием Цезарем неизбежно терпит провал. Перед казнью бюхнеровский Дантон ощущает себя уставшим от жизни, для него важнее его частное пространство. Как исторический деятель Дантон показан в стадии нисхождения, тогда как Юлий Цезарь в трагедии, напротив, предстает как сильный политик.

В драме описывается «уход» Дантона из революции, что по тем временам было равносильно уходу из жизни. Как известно, Дантон был осужден Революционным трибуналом и казнен за умеренную, недостаточно радикальную политическую позицию.

Как пишет А.В. Карельский, «...первичный и первоначальный импульс и сквозной ток бюхнеровской драмы идет от одной черты ее главного героя - черты, отмечавшейся всеми тогдашними историками. По их свидетельствам, Дантоном на этом последнем этапе его жизни, в преддверии гильотины, овладело странное чувство апатии, равнодушия не только к судьбе революции, но и к своей собственной»25.

Мотив жертвоприношения, вводимый этой аллюзией, еще более актуализируется к концу драмы. Риторический пафос сентенции Сен-Жюста о «жрецах» и жертве иронически снижается репликой Камилла, сторонника Дантона, перед казнью: «Господа, я хочу себя сервировать по всем правилам вкуса. Это - классическая трапеза; каждый возлежит на своем ложе и пускает немножко крови в жертву богам»26. Идея смерти как жертвы снижается с помощью материальной и грубой метафоры.

Неожиданная интерпретация этого мотива возникает благодаря введению в драму библейских цитат.

Так, в последних сценах драмы перед смертью революционер Камилл проклинает женщин-зевак, собравшихся поглазеть на казнь: «Будьте прокляты, колдуньи! Вы еще взмолитесь "Падите

на нас горы!"». На что женщины отвечают: «А гора-то пала на вас! Или вы с нее упали»27.

Значение такой игры смыслов подробно анализирует Зисс в своей работе28. С одной стороны, закавыченная цитата в устах Камилла есть не что иное, как слова Христа (Евангелие от Луки 23:30), ведомого на казнь. Женщинам, сопровождающим его скорбное шествие, Христос предсказывает наступление будущих страшных времен (Евангелие от Луки 23:27). С другой стороны, понятие «гора» связано с политической ситуацией, Гора - крыло Конвента, представлявшее якобинцев. По мнению насмехающихся женщин, предсказание Камилла уже исполнилось, «гора пала» на самих революционеров29. К тому же в словах женщин Й. Зисс усматривает и эротический оттенок, эксплицированный несколько ранее самим Камиллом («УепшЬе^») и заданный в драме (уподобление Тарпейской скалы Венериной горе). Последняя интерпретация акцентирует мотив похоти, Венерина гора, «упавшая» на Дантона и его соратников, становится в глазах простого народа наказанием за блуд30.

Эпизод с казнью дантонистов, создавая аллюзии на эпизод казни Христа, в сниженном виде повторяет символические детали Евангелия. Если Христа в скорбный путь сопровождают плачущие женщины, то здесь мы видим женщин, издевающихся над казнимыми, считающих наказание справедливым. Идея «героической» смерти, смерти как жертвы, возникает здесь в виде травестии.

На этом обращение Бюхнера к евангельским мотивам, связанным с темой жертвенной смерти, не заканчивается. Примечательная фигура, появляющаяся в первом действии, некий Симон, полупьяный суфлер театра, его речь состоит из обрывков выкрикиваемых цитат. Помимо карнавальной подоплеки, отметим, что само имя Симон значимо для евангельской истории, именно так звали человека, несшего крест за Иисусом (Евангелие от Луки 23:26). Но перед нами опять ситуация, близкая к пародийной31. Себя и окружающих Симон мнит «римлянами», что и создает комический эффект. «Простишь ли ты меня, о Порция?» - выкрикивает Симон, обращаясь к собственной жене. Это аллюзия на трагедию «Юлий Цезарь» (акт 4, сцена 3), слова эти произносит Брут, узнавший о смерти своей жены. Порция - жена Брута, дочь Катона Утического, покончившая с собой после смерти мужа. В драме снова появляются отсылки к античности. Упоминание о Порции очень важно, не только потому, что Бюхнер сознательно создает отсылки к шекспировскому тексту: упоминание о Порции продолжает ряд античных героев, покончивших жизнь самоубийством.

Зачем же Бюхнер, описывая последние дни людей, пренебрегших человеческими и божественными законами, не имеющих самой идеи, за которую можно умереть и вообще не видящих в своей жизни смысла, обращается к библейским цитатам и аллюзиям? Может быть, он стремится отделить сакральную историю от про-фанной, подчеркнув ничтожество последней? Зачем в устах пьяного суфлера с евангельским именем появляется образ Порции?

Здесь нужно обратиться к финалу драмы. Дело в том, что осужденных перед смертью встречают не только женщины-насмешницы. В конце драмы особенно ярок образ Люсиль, жены одного из осужденных - Камилла. Она тоже сопровождает скорбное шествие.

С образом Порции в драме «Смерть Дантона» соотносится образ Люсиль, которая уходит из жизни добровольно, вслед за мужем, и ее поступок может быть понят как самоубийство из-за любви. Таким образом, шекспировская трагедия и текст Евангелия переориентирует и текст Бюхнера: если в течение драмы упоминаются античные герои, совершившие самоубийство, то в конце его совершает Люсиль. Этот поступок есть не что иное, как смерть из-за любви, который совершают не революционеры, но он совершается ради одного из них. Финальные сцены драмы, связанные с Люсиль, лишены какой бы то ни было пародийности: эти сцены завершают драму в лирическом и трагическом, несвойственном драме, тонах.

Люсиль совершает свой поступок свободно и добровольно, и его можно трактовать как самоубийство, в то время как тема бессилия и абсолютной несвободы человека перед историей, революцией звучала рефреном в монологах и диалогах героев.

Эта важнейшая тема, тема несвободы, связана для героев Бюх-нера с другим кругом аллюзий и цитат - из Евангелия и трагедии «Гамлет».

Много писалось о том, что у Г. Бюхнера находит переосмысление идея романтического антропоцентризма32. В основе мироздания, а значит, и истории, по мысли Г. Бюхнера, стоит не личность, а совокупность причинно-следственных связей, определяющих ход истории. Роль личности в истории оказывается практически нивелированной. Есть некое «колесо истории»: находящиеся вверху в любой момент могут оказаться внизу.

С образом марионетки органически связана и шекспировская метафора человека - музыкального инструмента в чужих руках, человека-флейты. Дантон произносит в начале драмы: «Быть жалким инструментом с одной струной, которая издает всегда только один звук, разве это жизнь?»33. В конце этот образ выражает самоощущение Дантона: «Мы всего лишь жалкие шарманщики, а наши тела -

инструменты»34. Если первый парафраз из Шекспира представляет собой риторический вопрос, то второй - утверждение.

Интересно то, что и здесь возникающие к чужому тексту апелляции призваны проиллюстрировать идею, противоположную заявленной в оригинале. Ведь Гамлет как раз доказывает, что он не инструмент, на котором можно играть.

Дантон уверен в том, что у человека нет свободы воли, все поступки подчинены одной необходимости защитить себя. Для того чтобы объяснить необходимость убийства ради самообороны, Дантон приводит цитату из Евангелия: «Ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит!» (Евангелие от Матфея 28:7)35. Робеспьер и Дантон как раз те люди, через которых «соблазн приходит». Идея несвободы метафорически присутствует в драме и благодаря мотиву всепоглощающей телесности. Как для греков и римлян, мир для революционеров не что иное, как «чувственный космос»36, но для последних он абсолютно дисгармоничен, так как в этом мире нет ничего, кроме телесности.

Давящая материальность мира воспринимается героями как тюрьма, из которой невозможно вырваться при жизни. «Творец не поленился все заполнить, нигде не оставил пустого места, всюду толкотня», - говорит Дантон37. Примечательно описание видения, посетившего Камилла перед казнью: «И вдруг потолок исчез, и в комнату опустился месяц, совсем низко, и я схватил его рукой. Тогда опустился небосвод со всеми светилами, я чувствовал его повсюду, ощупывал звезды и, как утопающий, барахтался под ледяной кромкой»38.

Примечательно: в данном отрывке небесная сфера, традиционно понимаемая как эфир, как ступень в мир, не подвластный нашим непосредственным ощущениям, оказывается для Камилла тоже чем-то материальным, тем, что можно схватить, ощупать («betasten»). Неслучайно три раза в одной фразе повторяется слово «Decke» (в значении «покров» - «Decke», «Himmelsdecke», «Eisdecke»). В оригинале опустившийся месяц называется «совершенно плотным» («ganz dicht»). Образ твердого покрытия, «крышки» апеллирует к словам Дантона о людях, погребенных заживо. Высший мир невозможно разглядеть из-за почти непроницаемой телесности мира земного.

Безусловно, отсылки к античности есть также и не что иное, как декорация для идей французского сенсуализма и зарождающегося атеизма. Тем не менее материя, телесность для героев является абсолютным злом. Сам Дантон мечтает о приобщении к миру бестелесного, эфирного: «И все-таки я хотел бы умереть иначе, легко и

бесшумно, как падает звезда <...> как тонет солнечный луч в прозрачном потоке»39.

В последнем действии героям как будто «приоткрывается» небо: «Радуйся, Камилл, нас ждет такая прекрасная ночь. Облака висят в тихом вечернем небе, как догоревший Олимп с тускнеющими, тающими богами», - говорит Эро40. Здесь мы видим совершенно другую картину, «тускнеющие, тающие», то есть умирающие боги растворяются и как бы «уступают» место открытому пространству.

Как бы то ни было, «Смерть Дантона» - трагедия непробудив-шегося духа, невозможности самостояния и самопознания; если в понимании героев и существует мир высший, за пределами мира видимого, то его обитатели («Götter») враждебны людям, предстающим как марионетки или «зеркальные карпы».

Итак, мы проследили бытование и роль цитат и аллюзий, связанных с античной и христианской культурами, развивающих темы жертвы, самопожертвования, самоубийства. Проблема интертекстуальности была рассмотрена нами с учетом поэтики игры, атмосферы театральности, присущей самому тексту. Мы показали закономерность появления отдельных образов в тексте, линий, их развитие - от сцен, пародийно сниженных, до сцен, созданных Бюхнером в полностью трагической стилистике, лишенной какой бы то ни было иронии.

Примечания

1 История западноевропейской литературы. XIX век: Германия, Австрия, Швейцария. СПб.: Филологический факультет СПбГУ; М.: Академия, 2005. С. 123.

2 Достоевский Ф.М. Бесы. СПб.: СПИКС, 1993. С. 311.

3 Михайлов А.В. Античность как идеал и культурная реальность XVIII-XIX вв. // Античность как тип культуры. М.: Наука, 1988. С. 312.

4 Лотман Ю.М. Текст в тексте // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 155.

5 Бюхнер Г. Указ. соч. С. 77.

6 Там же. С. 75.

7 Там же. С. 87.

8 Там же. С. 91.

9 Там же. С. 87.

10 Там же. С. 92.

11 Там же. С. 98.

12 Там же. С. 111.

13 Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб.: Искусство - СПб, 1997. С. 183.

14 Бюхнер Г. Указ. соч. С. 92.

15 Там же. С. 145.

16 Там же. С. 146.

17 Büchner G. Dantons Tod: Krit. Studienaus. des Orig. mit Quellen, Aufsätzen u. Materialien / Hrsg. von P. von Becker. Frankfurt am/M.: Syndikat, 1985. S. 43.

18 Лотман Ю.М. Текст в тексте. С. 155.

19 Москвина Е.В. Художественный мир Г. Бюхнера. М.: Прометей, 2007. С. 169.

20 Там же. С. 169.

21 Лотман Ю.М. Текст в тексте. С. 155.

22 Бюхнер Г. Указ. соч. С. 289.

23 Там же. С. 299.

24 Там же. С. 97.

25 Карельский А.В. От героя к человеку. С. 100.

26 Бюхнер Г. Указ. соч. С. 148.

27 Там же. С. 148.

28 SießJ. Op. cit. S. 12.

31 Кривонос В.Ш. Пародия // Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий / Гл. науч. ред. Н.Д. Тамарченко. М.: Изд-во Кулагиной; Intrada, 2008. С. 159.

32 Карельский А.В. От героя к человеку. М.: Советский писатель, 1990. С. 45.

33 Бюхнер Г. Указ. соч. С. 101.

34 Там же. С. 146.

35 Там же. С. 111.

36 Лосев А.Ф. История античной эстетики. М.: Искусство, 1992. С. 314.

37 Бюхнер Г. Указ. соч. С. 134.

38 Там же. С. 141.

О. А. Арменкова
Санкт-Петербургский государственный университет

ДРАМА ГЕОРГА БЮХНЕРА «СМЕРТЬ ДАНТОНА»
В КОНТЕКСТЕ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЫ

http://conf.phil.spbu.ru/Archives/book/2005/foreign_lit/

В творчестве выдающегося немецкого драматурга Георга Бюхнера (1813-1837) происходит активное взаимодействие с традицией западноевропейского театра. В драме «Смерть Дантона» (1835), написанной в историческом жанре, Георг Бюхнер проявил себя дерзновенным экспериментатором и новатором, своеобразно переосмыслив мотивы, образы и поэтику исторической драмы. «Смерть Дантона» органично встраивается в эволюционный ряд западноевропейской исторической драмы конца XVIII - первой трети XIX вв., одновременно демонстрируя новые возможности этого жанра.

Драма Бюхнера погружает читателя в историю Франции 1794 года - время установления якобинского террора. Исторические события в драме явлены через изображение индивидуальных характеров - вдохновителей революции. Подобный способ изображения истории (также на материале революционных событий) осуществляется в традиции раннеромантической французской исторической драмы, а именно, драмы Виктора Гюго «Кромвель» (1827).

Западноевропейская историческая драма в том виде, в каком она сложилась к 30-м годам XIX в., являлась так называемой «драмой для чтения», характеризующейся эпической повествовательностью и широтой охвата изображаемых событий. Примером тому могут послужить и французская раннеромантическая драма-хроника Проспера Мериме о крестьянской войне 1348 года «Жакерия» (1828) с подзаголовком «сцены из феодальной жизни», и первая в традиции немецкой исторической драмы пьеса Гете «Гец фон Берлихинген с железной рукой» (1771-1773).

Традиционно историческая драма была привержена к изображению исторических картин в хронологической последовательности, для нее была характерна эпичность и изображение главных действующих лиц на широком историческом фоне. У Георга Бюхнера исторические события не служат фоном, а предстают в виде фрагментарных картин, перемежающих драматическое действие, связанное с судьбой основных протагонистов. Бюхнер словно выхватывает из потока событий сцены частной жизни героев, зарисовки жизни Парижа наряду со сценами основного исторического действия.

В драме Кристиана Дитриха Граббе (1801-1836) «Наполеон, или 100 дней» (1831) встречается похожий прием, однако основным способом изображения исторических событий у Граббе остаются эпические сцены, соединенные в хронологической последовательности. Таким образом, в компактном, сконцентрированном способе изображения исторических событий и способе их фрагментарного соединения в единое целое, несомненно, проявилось новаторство Георга Бюхнера.

Бюхнер пытается в своей драме создать характеры, адекватные их историческим прототипам. Как признается сам автор, это не идеальные герои романтических пьес «с розово-голубыми носиками и деланным пафосом, а люди из плоти и крови» 1 - они цинично острят, непристойно шутят, проводят время в обществе куртизанок. «Я должен был соблюдать историческую истину, - пишет автор, - и показать деятелей революции такими, какие они были: со всей кровью, распутством, энергией и цинизмом. Я рассматриваю свою драму как историческое полотно, которое должно точно соответствовать оригиналу…» (293).

Для драмы «Смерть Дантона» характерно не статичное изображение исторических персонажей, а их динамическое развитие внутри драматического действия. Это не просто некое воссоздание речей и поступков исторического персонажа, а реконструкция его характера, психологии, когда посредством художественного вымысла, исторической относительности достигается автономоность героя: он реагирует на происходящее, движется и неизбежно приходит к определенному финалу. В результате становятся понятными предпосылки, причины изображенных исторических событий, роль в них исторических лиц, смысл происшедшего2.

В традиции как немецкой, так и французской исторической драмы персонаж изображается пусть и противоречивым, но наделенным одной, доминантной чертой, «центром» (по формулировке Гегеля) 3 . В немецкой драме 30-х годов XIX в. (например, у Граббе) воплощение драматического героя трансформируется, он изображается в полноте своей психологии. Однако у Граббе такой психологической глубиной наделен только образ Наполеона - остальные персонажи продолжают оставаться носителями заданной характерологической линии. В «естественном», адекватном истории и жизни изображении персонажей заключается новаторство Бюхнера на уровне характеростроения.

Все драматическое полотно «Смерти Дантона» пронизывает авторский провиденциализм, основанный на исторической перспективе, который позволяет осмыслить философию истории Георга Бюхнера. Для него история - это некий поступательный, развивающийся во времени процесс, подчиненный внешней закономерности, некоему «железному закону истории», основанному, в свою очередь, на естественном законе. Человек неизбежно подчиняется этому всеобщему, неотвратимому закону, выполняя предписанную ему роль. Возомнив себя способным управлять ходом событий, оказавшись на вершине колеса истории, он неизбежно попадает под него, гибнет под «жерновами истории». В письме невесте о замысле своей первой драмы Бюхнер пишет: «Я изучаю историю французской революции и совершенно раздавлен дьявольским фатализмом истории. В человеческой природе я обнаружил ужасающую одинаковость, в человеческих судьбах неотвратимость, перед которой ничтожно все и вся. Отдельная личность лишь пена на волне, величие - чистый случай, господство гения - кукольный театр, смешная попытка бороться с железным законом; единственное, что в наших силах, - это познать его, овладеть им невозможно» (274).

Эти размышления выводят историческую драму Георга Бюхнера на новый, философский уровень осмысления исторических событий. Автор затрагивает экзистенциальные вопросы бытия: вопрос о существовании Бога, оправданности насилия, наказания, природы зла в человеке, роли личности в историческом процессе. Возникает ключевой образ марионетки, куклы, символизирующий театральность всего происходящего и раскрывающий самоощущение дантонистов накануне их казни. Дантон задается вопросом, кто они есть, и сам отвечает на него: «Марионетки… Марионетки, подвешенные на веревках неведомых сил… Нигде, ни в чем мы не бываем самими собой!» (112).

С образом марионетки оказывается органически связанной шекспировская метафора человека - музыкального инструмента в чужих руках, человека-флейты. Дантон произносит в начале драмы: «Быть жалким инструментом с одной струной, которая издает всегда только один звук, разве это жизнь?» (101). В конце этот образ вырастает и выражает самоощущение Дантона: «Мы всего лишь жалкие шарманщики, а наши тела - инструменты» (146).

Взаимодействие драматургии Бюхнера с наследием Шекспира бесспорно, так же как и увлеченность творчеством английского гения драмы со стороны многих немецких и французских драматургов, которая особенно ярко проявилась в конце XVIII - начале XIX вв. Преклонение Бюхнера перед творчеством Шекспира иллюстрирует его высказывание в письме к своему издателю Гуцкову из Дармштадта от 21-го февраля 1835 года: «.. утешаюсь мыслью, что все поэты, за исключением Шекспира, склоняют голову перед историей и природой, как пристыженные ученики» (289). Чуть позже, в письме к родным, оправдывая своих героев «из плоти и крови», Бюхнер напишет: «…одним словом, я за Гете и Шекспира, но не за Шиллера» (299). В драме Бюхнера присутствует множество аллюзий на произведения великого английского драматурга, шекспировским духом проникнуты народные сцены драмы, в них действуют обобщенные персонажи: «первый, второй гражданин, первая, вторая женщина, первый, второй возница». Они говорят в драме просторечным языком, полным непристойностей, дерзких шуток. В речи персонажей из народа возникают к тому же чудовищные по своей жестокости образы: «Второй гражданин: Мы сдерем у них шкуру с ляжек и сделаем себе из нее штаны, мы соскоблим весь жир и пустим себе в суп» (80). Две женщины в сцене казни дантонистов стремятся протиснуться поближе со своими детьми к эшафоту, чтобы «накормить голодных ребятишек» страшным зрелищем. В речи единственного индивидуализированного героя из толпы - Симона-суфлера звучит прямая цитата из «Гамлета» Шекспира: «Кто оскорбил Лаэрта? Гамлет? Нет, сам бедный Гамлет во вражде с безумьем» (82). В шекспировском духе выписаны также и женские образы (Жюли и Люсиль). Первая, будто услышав призыв мужа «только бы не идти одному», принимает яд и умирает в час казни Дантона, а Люсиль не может осознать предстоящей гибели Камилла и сходит с ума. В ее образе воплощается тема сумасшествия, иррационального - присутствующая в драме и в виде состояний бреда, снов, видений Дантона, Робеспьера и других персонажей. Этот план позволяет драматургу вывести в драме не только внешнее, но и внутреннее действие, движение души.

Таким образом, сопоставление исторической драмы Георга Бюхнера «Смерть Дантона» с традицией западноевропейской исторической драмы демонстрирует их активный диалог: преемственность, взаимодействие с ней, с одной стороны, и новаторство драматурга, с другой.

Бюхнер создает новый тип исторической драмы, где наряду с основным действием, развивающимся в виде цепи фрагментарных сцен, возникает внутреннее действие, воплощенное в видениях, снах, внутренних монологах героев. Эти внутренние размышления выводят драму на новый уровень осмысления исторических событий, поднимая при этом экзистенциальные вопросы человеческого Бытия.

Примечания

1 Бюхнер Г. Пьесы. Проза. Письма. М., 1972. С. 299. Далее цитируется по данному изданию с указанием страницы в скобках.

2 Аникст А. А. Теория драмы от Гегеля до Маркса. М., 1983. С. 48.

3 Реизов Б. Г. Теория исторического романа. Л., 1965. С. 285.