Кажется, никто никогда не спорил и не спорит о том, как преподавать в школе химию или геометрию, — споры о школьном курсе литературы ведутся нескончаемо.
Какие учебные часы сократить, а какие добавить, кого из писателей «проходить», а кого не обязательно, на чем делать акценты при разборе тех или иных произведений, а на чем заостряться не стоит — мнения на сей счет то и дело сталкиваются и меняются со сменой погоды на дворе, причем меняются подчас на полную свою противоположность. Хроника этих баталий весьма занимательна и могла бы сама по себе составить предмет изучения в старших классах, хотя это, наверное, непедагогично.
Что преподает учитель словесности, беря в союзники Пушкина, Гоголя, Достоевского? Обсудим тему с учителем литературы и русского языка гимназии N 1543 г. Москвы Еленой Волжиной.
Отсутствие чтения может привести к атрофии воображения
Не сочтите вопрос дурацким или, наоборот, перегруженным философией, мне просто интересно, как на него отвечает учитель словесности: зачем нужно читать книги?
Елена Волжина: Я долго работаю в школе, почти сорок лет. И мне казалось, что ответ на этот вопрос — зачем читать? — из области этики, может быть, эстетики или из сферы формирования личности. А недавно я прочла исследования ученых из Университета Эмори, доказавших, что чтение увеличивает число нервных связей в мозгу человека: происходит резкая смена видов нервной деятельности и характера кровообращения. При чтении кровь поступает в те области мозга, которые не бывают задействованы при просмотре телевизора или компьютера — это уже выводы оксфордских ученых. Итак, чтение влияет на нейроны.
То есть на физиологию?
Елена Волжина: Да. Не читающий книг не задействует ту область коры головного мозга, которая отвечает за превращение значка в образ, образа — в ассоциацию, ассоциации — в собственный эмоциональный опыт и в поведенческую ситуацию. Отсутствие чтения может привести к атрофии воображения. Уже давно замечено, что визуальное сознание последнего поколения детей, воспитанных компьютерной картинкой, вытесняется виртуальным. Не надо будить воображение и рисовать самому мир в картинах и образах — за тебя это сделал любой гаджет, бери и пользуйся. Визуальное сознание из-за этого становится пассивным, лишается постоянного тренинга. В итоге формируется личность, но какая? Нам пока неизвестно, что станет с человеческой породой через два-три поколения после того, как люди разучатся читать книги.
Выживать вместе с Робинзоном, задумываться вместе с ним
Чему, на ваш взгляд, учит литература?
Елена Волжина: Слово «учить» немножко скомпрометировано.
Может, оно вообще здесь неуместно?
Елена Волжина: Оно уместно в смысле формирования эмоционального, интеллектуального опыта. Литература учит языку мышления, языку воображения, языку понятий и таким образом способствует формированию личности. Не могу сказать, что каждый из нас, учителей-словесников, в течение урока ежеминутно думает о формировании личности, — это происходит само собой, исподволь. Но то, что литература влияет на личность, — факт, многократно подтвержденный педагогической практикой, в том числе моей собственной. Один мой ученик ни в какую не хотел читать книги и учить стихи: «Я не могу учить стихи, у меня не работает память, я никогда не запомню ни одного стихотворения, и из книг я читаю словари, мне достаточно». Прошло полтора года. И вот после того, как мы прочли «Путешествия Гулливера», он подошел ко мне потрясенный: «Елена Дмитриевна, вы не представляете, как литература меня изменила!»
Сколько ему лет?
Елена Волжина: Сейчас двенадцать, это шестой класс. Он постоянно спорит со мной. Я ему говорю: «Ох, как ты навострился спорить!» А научился говорить он благодаря чтению, и это еще одна его важная функция. Что литература меняет людей, ты понимаешь не в первый год работы, а лет через пятнадцать, когда вырастают твои ученики, и ты с ними уже в дружеских отношениях, они говорят тебе вещи, которые тебе неловко слышать, потому что это кажется грубой лестью, но ты замечаешь, что и на самом деле в них что-то поменялось. Кто-то стал мягче, тоньше, кто-то, ранее самоуверенный, стал сомневаться в себе, кто-то стал просто интересным человеком, гораздо умнее тебя, и его хочется слушать. Литература меняет сознание. Раскрепощает его, делает свободным. Мы недавно закончили читать Свифта. А перед этим был Дефо. Весь наш шестой класс — это литература путешествий, робинзонад, одиссей. Мы с моими коллегами поставили задачу — открыть детям пространство истории и географии, вытащить ребенка из уютного кресла, где он, жуя бутерброд, читает Гарри Поттера, и кинуть его в мир 37-й параллели Жюля Верна. Или заставить выживать вместе с Робинзоном и задумываться вместе с ним, над вопросом Пятницы: если Господь такой всесильный, то зачем он создал дьявола? И приходить к осознанию, что, задавая себе самые главные вопросы, ты сам часто вместо ответов используешь готовые штампы, клише. А потом был Свифт, и, дойдя до Гулливера в стране лапутян, мы изрядно повеселились, оказавшись среди этих «ученых» и их прожектов. Погружаясь в абсурдный мир романа Свифта, мы учимся иронично относиться к безумным прожектам современности и понимать, что иные из тех, кто выдает себя за деятелей науки, пытаясь получить солнечную энергию из огурцов, есть настоящие лапутяне. И мы хохочем над ними. Это свобода? Это свобода. А потом мы читаем про машину, в произвольном порядке выбрасывающую слова, из которых лапутяне складывают сначала предложения, потом тексты. И Сережа Кузьмин мне говорит: «Елена Дмитриевна, это насмешка восемнадцатого века над будущим абстрактным искусством». Читающие дети — это уже другие дети. Они мыслят ассоциативно и понимают, что литературная классика, рассказывая о прошлом, всегда ведет с нами разговор о настоящем.
Так смешны эти шаманские пляски над школьной программой
Сегодняшняя школьная программа по литературе — она, на ваш взгляд, помогает или препятствует формированию свободного сознания?
Елена Волжина: Мне так смешны эти шаманские пляски над школьной программой. Как бы участники этих плясок ни спорили, какие бы бумажные мечи они ни пытались скрестить, ничего с русской классикой поделать нельзя. Она была и останется НАШЕЙ школьной программой. И вы никогда никем не замените Пушкина, Толстого, Достоевского.
Откуда вообще возник разговор, что «Войну и мир», «Преступление и наказание» не нужно в школе изучать?
Елена Волжина: Вопрос был поставлен несколько по-другому: мол, эти прекрасные произведения достаточно сложны для понимания, нужен умный учитель, который был бы проводником между текстом и учеником, а таких учителей у нас, к сожалению, меньше, чем хотелось бы. А один известный чиновник прямо заявил, что он в свои шестнадцать лет читал «Преступление и наказание» и ощутил скуку, ничего не поняв, поэтому, значит, не обязательно включать этот роман в школьную программу.
В вашей гимназии произошло сокращение учебных часов на уроки литературы?
Елена Волжина: У нас тот же объем часов, какой был прежде.
Это достаточный объем?
Елена Волжина: Достаточный. И в этом огромная заслуга нашей администрации. Почему гимназия N1543, согласно рейтингам, первая в России по филологии? Потому что администрация понимает роль литературы в жизни каждого ребенка, в каком бы профильном классе он ни учился — гуманитарном, математическом или биологическом.
У вас ученик имеет право сказать: а можно я не буду учить…ну, допустим, «Стихи о советском паспорте», а вместо них выучу другое стихотворение?
Елена Волжина: Если вкус позволяет ему выбрать что-то более достойное, я пойду ему навстречу. Просто я никогда не заставляю учить «Стихи о советском паспорте». У меня в младших классах дети раз в месяц читают свои любимые стихи. А с девятого класса регулярно проводятся поэтические зачеты. Закончился Лермонтов — будь добр, десять-пятнадцать его стихотворений выучить наизусть. Любых. Или из Пушкина — шестнадцать-восемнадцать стихотворений постарайся запомнить. На выбор. А в одиннадцатом классе начинается Серебряный век: Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Цветаева… Вы не представляете, какими уроками счастья являются для детей эти часы!
Вся русская литература пронизана духом православия
Время от времени звучат предложения ввести в школах предмет «Основы православной культуры». Противники этой новации свою позицию аргументируют так: «Достаточно того, что дети изучают произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Тургенева, Гончарова — вся русская литература пронизана духом православия». Вы в этом споре на чьей стороне?
Елена Волжина: Нет ничего дурного в том, чтобы рассказывать детям об основах православия и христианских притчах. Любому словеснику так или иначе приходится заниматься религиозным просвещением, объясняя, например, при чтении романа «Преступление и наказание» смысл притчи о воскрешении Лазаря. Другое дело, что в роли просветителей не всегда выступают умные и образованные люди. И тогда может начаться то, что в царских гимназиях происходило на уроках Закона Божьего — и подкладывание иголок батюшкам, и сочинение оскорбительных частушек… Когда подростку что-то навязывают, он сопротивляется. Поэтому я за то, чтобы православная культура, если кто-то считает, что ее нужно преподавать, входила в школу книгами наших классиков. Русский философ Николай Бердяев писал: «Вся наша литература ранена христианской темой. Соединение муки о Боге с мукой о человеке делает нашу литературу христианской даже тогда, когда русские писатели отступали от веры». И это действительно так. Русская литература является православной по своему духу и способна не только проиллюстрировать, но и раскрыть детям высокие евангельские истины. Как понять повесть Пушкина «Станционный смотритель» в отрыве от деталей, а именно — от тех картинок, что висели в избе Самсона Вырина? Там четыре сюжета, изображающих историю блудного сына. Последняя картинка — покаяние. Он стоит на коленях перед отцом, который принимает его и радуется его возвращению больше, чем постоянству старшего, который всегда ему помогал. Образ Дуни вне этого библейского сюжета многое теряет. А гоголевский мир, где человек всегда объект происков нечисти? Набожный Вакула в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», ухватив черта за хвост и перекрестив, подчиняет его себе. А Лермонтов? Вспомним знаменитый пейзаж в «Фаталисте», когда Печорин возвращается из казачьей станицы, смотрит на звездное небо и думает, что были некогда люди премудрые, уверенные, что светила небесные принимают участие в их земных делах, определяя жизнь. А мы, думает герой, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха. Печорин остро переживает утрату веры, разрушившую его личность, заставившую тратить свои необъятные силы на ничтожные действия. А Достоевский? Его вне религиозного контекста вообще понять невозможно. «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бедные люди»… Все это и есть основы православной культуры.
Если бы чиновники ходили к нам на уроки, они писали бы другие циркуляры
Насколько сегодня идеологизирована школьная программа по литературе?
Елена Волжина: Она вообще не идеологизирована. Какой такой специальной идеологией можно наполнить, например, «Капитанскую дочку»?
Ну, «духовные скрепы», «воспитание патриотизма»…
Елена Волжина: В «Капитанской дочке» присутствует и то, и другое, и еще много чего полезного для воспитания человека, но эту повесть вовсе не обязательно подавать под таким соусом.
А как же иначе? Идеологическим соусом литературу в школах всегда приправляли: Пушкин — «враг самодержавия», Некрасов — «обличитель крепостничества».
Елена Волжина: Да-да… На эту тему было много анекдотов. Пушкин — первый большевик, потому что он первым сказал: «Октябрь уж наступил…» Все это глупости, над которыми можно посмеяться.
Вы хотите сказать, что и Онегин уже не «лишний человек», и Катерина — не «луч света в темном царстве»?
Елена Волжина: Конечно!
Вы сейчас о своих уроках говорите?
Елена Волжина: А о чьих же еще. Каждый учитель сам решает, как ему трактовать то или иное произведение литературы, на что сегодня нужно и важно сделать акцент. Давно нет обязательных тем сочинений. Даже статьи Белинского можно теперь изучать как пример интересной, немного социологизированной критики, не более того. Поэтому обвинить министерство образования в жестком контроле над учителями-словесниками я не могу.
Чиновники разве не ходят к вам на уроки, не докучают инспекционными проверками?
Елена Волжина: Если бы они ходили к нам на уроки, они писали бы другие циркуляры. По крайней мере не называли бы школу учреждением, которое «оказывает образовательные услуги».
Скажите, вы ощущаете себя свободным человеком в том деле, которым занимаетесь?
Елена Волжина : Я за свою жизнь могла несколько раз поменять профессию. Я даже пробовала что-то другое делать, не уходя из школы, но все равно возвращалась к урокам литературы и русского языка. А уж в нынешние времена важнее и честнее всего — быть в школе.
И все же… Вы свободны как учитель?
Елена Волжина: Внутренне я свободна. Конечно, школьный формат — удавка: учителя часто чувствуют себя зависимыми от рутины, нагрузки, администрации, щупальцев власти, глупых реформ, от участия в идиотских мероприятиях. Но потом ты остаешься с ребенком в классе, и между вами только текст. Вы скажете: 40 лет одни и те же тексты! Но это тоже как любовь и ее химия: тебе открывается глубина этой книжной вселенной. И то, что недоступно молодому неопытному учителю, открывается со временем и опытом.
А с внешней стороны? Я имею в виду контролирующие инстанции.
Елена Волжина: Прийти, просидеть у меня десять уроков подряд — это огромный труд.
Но приходят, сидят?
Елена Волжина: В последнее время все меньше, потому что их это вообще не интересует. Вы знаете, я тоскую по тем замечательным, умным методистам, которые когда-то приходили к тебе на урок, смотрели, слушали, а потом вступали с тобой в серьезный и содержательный разговор.
Были умные методисты?
Елена Волжина: Были. Умному методисту ты всегда объяснишь, почему у тебя ТАКАЯ программа, почему в ТАКОЙ последовательности выстроены произведения. А сегодня умных людей в контролирующих инстанциях я не вижу.
Отбиваться приходится от контролеров?
Елена Волжина: Администрация отбивается. Посмотрите, что делают ревизоры. У меня идет кружок русского языка. Они приходят с журналом и говорят: почему у вас не отмечены отсутствующие? Я: у меня нет времени на это. Они: это финансовый документ, вам за это деньги платят. Человек не вникает ни в содержание наших занятий, ни в то, с каким интересом дети посещают этот кружок. Это самое оскорбительное в деятельности проверяющих — безразличие к процессу обучения и «ловля блох» в бумажных делах.
Мы, словесники, никогда с учителями истории не договоримся
Вы слышали, в Финляндии решили пойти на радикальное изменение в системе школьного образования — отменить разделение на школьные дисциплины и перейти на междисциплинарный формат. То есть изучать «Робинзона Крузо» на стыке литературы, истории, географии, а может, еще и физики, если вспомнить, как он на своем острове огонь добывал. Как вам такая идея?
Елена Волжина: Идея здравая. Ребенку полезно знать, кто был современником Достоевского в Европе и Америке. И почему Достоевский начал свою литературную деятельность с того, что перевел Бальзака. И как соотносится с Достоевским творчество Шиллера: почему в его романах так много шиллеровских цитат, особого идеалистического духа. А дело в том, что Достоевский в детстве посмотрел трагедию Шиллера «Коварство и любовь» с Мочаловым в роли Фердинанда — и был потрясен. Междисциплинарный формат — это способ комплексного изучения всех школьных предметов. Но мы, словесники, никогда с учителями истории не договоримся о том, чтобы синхронно преподавать. Мы читаем «Евгения Онегина» и «Горе от ума» в девятом классе, а они еще не говорят о декабристской трагедии.
Нет, в самом деле, почему бы историю кавказских войн не изучать по «Хаджи-Мурату»?
Елена Волжина: Ни один учитель истории сейчас не касается темы кавказских войн. Чтобы не вызывать нежелательных ассоциаций с нашей современностью. А вот учитель литературы, говоря о лермонтовском «Максиме Максимыче», неминуемо расскажет о войнах на Кавказе. У каждого учителя-предметника своя линия истории.
Как учитель литературы чего вы больше всего хотите сейчас?
Елена Волжина: Я хочу, чтобы самые умные молодые люди пришли в школу за свободой. Хотя она категория недостижимая, как и мечта, но если нет мечты и стремления к ней, то нет смысла ни в чем. Свобода — это то, чего нет здесь и сейчас, но что может оказаться, по воспоминаниям, в прошлом и чего бы хотелось в будущем. Конечно, в молодости мы больше свободны, даже работая в школе: вместо знания — дерзость спонтанной мысли, вместо понимания психологии тех, кто перед тобой сидит, — химия отношений из-за молодости и общего заговора учителя и ребенка против рутины и взрослых. А когда ты повзрослеешь, свобода дерзости может стать свободой смыслов. И в какой-то момент свобода тактики, то есть ТЫ на уроках, покажется не столь важной в сравнении со свободой стратегии: каким станет УЧЕНИК после общения с литературой, откроет ли она в нем личность. Школа — это организм, требующий пузырьков свободы в крови. И я до сих пор уверена: преподавать литературу в школе — это самое честное, а значит, свободное, что мы можем делать здесь и сейчас.
Визитная карточка
Елена Волжина — учитель литературы и русского языка гимназии N 1543 г. Москвы, заслуженный учитель России, дважды лауреат премии Москвы, победитель Всероссийского конкурса «Лучший учитель», автор нескольких книг серии «Русская литература. Произведения школьной программы», ее ученики 10 раз становились победителями и призерами Всероссийской олимпиады по литературе. Всю жизнь работает в школе, 4 года преподавала в США, но вернулась к русским школьникам. Родилась в Москве, окончила МГПИ имени Ленина. Каждые каникулы ездит с классом по России, со старшеклассниками отправляется в гуманитарные экспедиции, предпочитая жизнь в палатках на природе. Ставит спектакли, сочиняет капустники, считает себя счастливой.
Воробьёва Лариса АлексеевнаПреподаватель класса баяна-аккордеона высшей квалификационной категории МОУ ДОД "Кировская детская музыкальная школа" (Ленинградская обл.). Отмечена благодарностями главы администрации МО "Кировский муниципальный район" за высокопрофессиональную подготовку учащихся к районным, областным, региональным, международному конкурсам; грамотами учебно-методического центра культуры и искусства Комитета по культуре Ленинградской обл.
Вялых Александр Тимофеевич
Директор МОУ "Волосовская средняя общеобразовательная школа № 1" Ленинградской обл. Учебное заведение заняло 1-е место в рейтинге школ (2006). Школа располагает хорошей материальной базой, компьютерными классами, современными техническими средствами обучения. Учащиеся школы - победители предметных олимпиад и спортивных соревнований.
Воробьева Вера Владимировна
Заслуженный учитель РФ. Отличник народного просвещения. Почётный гражданин района Хорошево-Мневники. Директор ГОУ "Гимназия № 1522" г. Москвы. Учитель истории и обществознания. Учитель-методист. Депутат муниципального собрания Внутригородского муниципального образования Хорошево-Мневники г. Москвы. Кандидат педагогических наук. Лауреат конкурса "Грант Москвы". Награждена медалью "Ветеран труда".
Водолазова Елена Георгиевна
Отличник народного просвещения РСФСР. Учитель английского языка высшей квалификационной категории ГОУ "Гимназия № 1522" г. Москвы. Педагогический стаж - 50 лет. Автор курса "Искусство" на английском языке. Участник городской экспериментальной площадки по языковому образованию. Награждена медалями "Победитель социалистического соревнования", "В память 850-летия Москвы", "Ветеран труда".
Володина Людмила Ивановна
Отличник народного просвещения. Учитель младших классов ГОУ "Специальная (коррекционная) общеобразовательная школа № 102 г. Москвы для детей с проблемами в развитии", где работает в течение 30 лет. Председатель методического объединения. Разработанные ею пособия и дидактический материал по русскому языку и математике способствуют успешному овладению малышами программным материалом. Авторские разработки получили высокую оценку российских и зарубежных специалистов.
Васильева Алевтина Алексеевна
Отличник народного просвещения. Учитель русского языка и литературы ГОУ "Специальная (коррекционная) общеобразовательная школа № 102 г. Москвы для детей с проблемами в развитии", где работает с 1966 г. Руководитель методического отделения учителей-предметников. Автор проекта программы по русскому языку и литературе для 10-12-х классов коррекционных школ VIII вида. Свою главную задачу видит в том, чтобы научить детей с проблемами интеллектуального развития любить родной язык, красиво и ясно излагать свои мысли.
Воробьев Евгений Алексеевич
Отличник народного образования. Учитель высшей квалификационной категории ГОУ "Специальная (коррекционная) общеобразовательная школа № 102 г. Москвы для детей с проблемами в развитии". Автор печатных методических пособий по картонажно-переплётному делу для коррекционных школ VIII вида России. Опыт его работы по социально-трудовой адаптации лиц с ограниченными интеллектуальными способностями обобщён на региональном и федеральном уровнях.
Волохов Александр Юльевич
Учитель физики ГОУ "Московская гимназия на Юго-Западе № 1543" с 1975 г. По окончании института работал учителем на Сахалине. Лауреат конкурса "Грант Москвы" в области наук и технологий в сфере образования. В ходе обучения большое внимание уделяет раскрытию философских вопросов естествознания, истории физики, успешно реализуя тенденцию гуманитаризации естественнонаучного образования. Его ученики - неоднократные призёры окружных и городских олимпиад по физике.
Волжина Елена Дмитриевна
Учитель русского языка и литературы ГОУ "Московская гимназия на Юго-Западе № 1543" с 1980 г. Автор ряда учебных пособий и статей по методике преподавания русского языка и литературы в школе. Лауреат конкурса "Грант Москвы" в области гуманитарных наук, премии Правительства Москвы в области образования. Её ученики - неоднократные призёры городских, всероссийских олимпиад по лингвистике и литературе.
Волчкова Зинаида Анатольевна
Директор ГОУ "Центр образования № 1631" г. Москвы. Образовательное учреждение под её руководством является лауреатом конкурсов "Школа года" (1996-1998), "Трудовая слава России" (2000). Высокопрофессиональный уровень педагогического коллектива позволил центрустать базовым учреждением для прохождения педагогической практики студентами.
Училась я в нескольких школах. Первой была в городе Фрунзе, так как родители находились в экспедиции, потом московская школа №34, там я училась с пятого по десятый класс, но у меня выпало несколько лет, когда родители забрали меня к себе в Казахстан, где я училась в Приреченской школе геологоразведочной партии-37, даже изучала казахский вместо английского (помню в газетах «Пролетарлары!» - «Пролетарии!»). Когда я вернулась в Москву в девятом классе (без родителей!), то вдруг обнаружила, что пятерка по математике дутая, английский не имеет под собой никакой базы. В 34-й школе математике меня учила Ирина Деева, а английскому - Маргарита Гинзбург. Они поставили мне двойки в первом полугодии 9-го класса. А ведь я вернулась круглой отличницей в школу, в которой уже училась в 5-6-х классах, а тут такое! Это был серьезный удар по самолюбию, но я не замкнулась, не обиделась, не впала в депрессию, а просто учила слова и грамматику, ставила произношение, решала математические задачи. Через год заработала четверки по английскому и математике, хотя было нелегко.
Литературе меня учила Лариса Гуткина, географии - Юлия Хайкина. Замечательные были учителя. Они почему-то эту диковатую девочку, высокую, тоненькую, из какой-то казахской школы, опекали. Что-то они во мне захотели увидеть и здорово помогли. Я до сих пор им всем благодарна.
Я окончила класс с химическим уклоном и, естественно, не думала ни о какой педагогике и литературе. Мы занимались химией, проходили летнюю практику в Институте тонких химических технологий - школа №34 находилась на Плющихе, моя практика после девятого класса: лаборатории химического института, длинные узкие коридоры, бесконечные титрования растворов, микроны, миллиграммы. После выпускного вечера я понесла документы в этот институт. Но, подойдя к дверям, вдруг остановилась и поняла, что больше не могу надеть белый халат, чтобы всю жизнь кропотливо заниматься химическими опытами, экспериментами, смешиваниями, осадками! Я резко повернула налево и вошла в подъезд здания, которое располагалось рядом. Это был педагогический институт, филфак - роскошное здание начала XX века, бывшие Московские высшие женские курсы. Я подала туда документы, никого ни о чем не спрашивая, ни с кем не советуясь, родители были в экспедиции, мы жили с бабушкой вдвоем. Сочинение написала на четверку, устную литературу и русский сдала на «пять», так же сдала историю и английский - невозможная вещь, никогда языка не знала (но спасибо Маргоше - Маргарите Аминадовне!) - и поступила. Естественно, не для того чтобы быть училкой! Много было фантазий в голове, казалось, что быть учителем довольно скучно.
Я принадлежала не к романтическим «шестидесятникам», а к скептическим «семидесятникам», никогда не была усидчивой, серьезной студенткой, заранее выбравшей себе спецсеминар, привязавшейся к определенному преподавателю, желавшей вступить в какое-то студенческое научное общество, чтобы потом заниматься в аспирантуре. Меня все это не очень интересовало. Все свое образование я получила потом. Всегда много читала, это мне нравилось, размышлять на семинарах о прочитанных книгах тоже нравилось. Писала какие-то научные работы, курсовые, сейчас понимаю, какими они были убогими! Когда я сейчас читаю работы своих десятиклассников, то понимаю, что они уже могут гораздо больше. Они и самостоятельнее, и грамотнее, и однозначно интереснее. Как-то мы были не очень готовы к научной работе. Это же был 1972 год, застой, у нас было оппозиционное сознание. Нас раздражала история, которую нам преподавали, возмущали трактовки русской, советской и зарубежной литературы. Нам объясняли, что творчество Джойса или Кафки - буржуазные художественные выкрутасы с непонятной идеологической начинкой. Это были годы XXIV съезда: рапорты, бесконечный Брежнев, ссылка Сахарова, высылка Солженицына. Драма их судеб складывалась на наших глазах. Помню закрытый просмотр фильма Тарковского «Зеркало», поездки в Питер на квартирные выставки, ночные разговоры о социальной апатии. Мы, как рыбки, выскакивали из лишенной кислорода воды, чтобы хватануть свежего воздуха, и, оглушенные этим, уходили глубоко на дно. Мы всему сопротивлялись, нас все раздражало. Это касалось и нашего образа жизни, и наших эстетических вкусов, и нашего досуга. Мы бегали по чердакам, где проводились вернисажи, ездили в Измайловский парк на знаменитую «Бульдозерную» выставку, у нас была отдушина - театр, например, «Таганка», куда невозможно было попасть. Мы с подругой Катей регулярно разыгрывали визит иностранной журналистки с переводчицей, которые должны попасть на спектакль, чтобы потом о нем написать. Нас всегда пропускали: спектакли «Таганки», «Современника», «Сатиры» были пересмотрены полностью. Общение с режиссерами очень много дало мне: свободу эстетического выбора и личной интерпретации текста, восприятие слова как единицы пространства и времени. Да, были еще курсовые работы, доклады, песни Кима и Окуджавы на сборищах, работа в пионерлагерях с подростками, первая практика в школе. Отношение ко всему было ироничное, мы составляли словари сленга хиппующей молодежи, проникали на все закрытые просмотры Московских международных кинофестивалей: у меня был знакомый режиссер, который сбрасывал со второго этажа кинотеатра в Лужниках удостоверение, мы поднимали его, вертели перед носом билетеров, проходили и повторяли номер. По ночам залезали в пустые троллейбусы и репетировали с другими курсами спектакль. В самиздате появились стихи Бродского, мы были одними из первых, кто их читал. У меня была подруга Аня Менакер, дочь режиссера Леонида Менакера, талантливейшая и сложная (она трагически погибла в 30 лет), ее друзьями были Гребенщиков, Макаревич. Так вот Анька привозила нам стихи Эдуарда Лимонова или перепечатанные на машинке (пятая копия с пропавшей буквой «а» и отсутствующими запятыми) стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Помню французское издание романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» - никто из нас внятно не мог объяснить, о чем эта книга, а самим было трудно соединить все нити ее сюжета. Тогда же прочла полуслепой экземпляр «Ракового корпуса» Солженицына. Это все было вопреки той литературе, которую мы должны были списками читать, обучаясь на филфаке. Мы, конечно, ее тоже читали, но слегка пренебрежительно. Когда эпоха формирует потребность сопротивляться, то очень легко впасть в социальный и эстетический снобизм: не принимать что-то, заранее подозревая в этой упаковке идеологическую начинку. Мы, конечно, читали книги, которые нам выдавали в институтской библиотеке, начиная с античной литературы и заканчивая всеми семейными сагами Маннов, Голсуорси, Драйзера. Это называлось «нашей» литературой, разоблачающей буржуазный образ жизни. Однако интерес был к другому. Впервые был прочитан Сэлинджер, я писала курсовую по рассказу «Хорошо ловится рыбка-бананка». Я помню потрясение от книги Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мы читали и обсуждали ее на семинаре с нашим потрясающим, молодым, харизматичным Мишей Ладыгиным. Теперь это довольно известный филолог, методист, педагог, автор многих учебников для школы, в том числе и курса зарубежной литературы. А тогда он был Мишей, с ним здорово было болтать о романах, только что прочитанных в журнале «Иностранная литература». Был ярко выраженный интерес к зарубежной литературе и в меньшей степени к русской - она казалась всегда рядом, избыточно изданной, с подробными комментариями, а студентам хотелось острого и не очень известного, например, я писала диплом по еще не изданной повести Андрея Платонова «Впрок», что возмутило дипломную комиссию, защиту запретили!
Я оканчивала институт в 1977 году. Это был тот период, когда выпускников московских вузов разбрасывали по всей стране и остаться в Москве было проблематично, если нет отягчающих обстоятельств: болезней родителей, маленького ребенка или собственной инвалидности. Для того чтобы никуда не уехать (а я уже наездилась в своей жизни), я, будучи студенткой пятого курса, пошла работать в школу, найдя ее по объявлению, там нужен был учитель. Я ничего не знала об этой школе, только номер - 721, на Полежаевской. Я приехала, поговорила с директором, она взяла меня в этот же день, а на следующий у меня уже были уроки в шестом классе. Она дала мне программу и сказала, что завтра у этих детей по программе начинается книга Фурманова «Чапаев». Можно себе представить мое отношение к этой повести в то время! Вещь неплохая, но заворожить ею шестиклассников трудно. Там не было даже того, что обычно присуще революционным книгам, - там не было романтики. Подробное и скучное повествование, это вам не фильм «Чапаев»...
И вот я пришла в кабинет, меня представили и тут же ушли, оставив наедине со странным классом. Часть детей сидели на первых трех партах трех рядов, потом был пропуск две-три парты... а остальная гвардия, человек 15, сидела на последних партах, плотно сгрудившись. Я начала о чем-то рассказывать, «камчатка» меня не слышит. Я подошла, чтобы сделать замечание, и поняла, что они играют в карты! Я обратилась к ним: «В чем дело?» - и услышала откровенный мат. Я не поверила своим ушам! Решила, что ослышалась, что разберусь с этим позже, попросила их меня слушать, почему-то произнеся фразу: «Я не привыкла повторять» (это был мой первый в жизни урок!). «Привыкнете», - сказали они и продолжили свою игру в карты.
Урок закончился, я зашла в учительскую, меня обступили пожилые учителя, с интересом разглядывающие свою новую коллегу. Спрашиваю: «А что происходит? Что это за класс? Представляете, они матерятся и играют в карты!» На что мне историк Ольга Алексеевна (к несчастью, уже покойная) сказала: «Ну матерятся... Наверное, вы их чем-то раздражили. А в карты... Лишь бы вам не мешало, пускай играют». - «А почему им разрешают играть в карты в вашей школе?» - «А вы что, не знаете, что это за школа, куда вы пришли?» - «Нет, не знаю». Выяснилось, что половина детей в этой школе обычные (как их там называли «домашние»), а половина из детского дома №50, их учили совместно, но меня об этом никто заранее не предупредил. Я начала сражаться. Воевала как с детьми, так и с Фурмановым. Поведение «домашних» было очень взрослым, они словно чувствовали свою социальную ответственность за то, что происходит на задних партах, старались быть великолепными учениками для учителей, которые перед ними стоят. Им было неловко, поэтому это были блистательные дети. Среди них было много будущих медалистов, они прекрасно учились. Зато вторая половина чувствовала себя очень вольготно, их свозили из разных расформированных детских домов, они здесь просто отогревались, отсиживались, проводили время. Я проработала там три года и навела порядок в своем классе. Я ходила к ним в детдом - ругаться, общаться, заинтересовывать, я брала их в свои спектакли, которые мы так и не сыграли, к сожалению. Некоторые даже начали меня слушаться, некоторые хорошо относились, провожали до дома. Но у них была совсем другая жизнь. Я помню Сашу Авдеева, развалившегося на первой парте. (Да, они пересели с «камчатки» поближе - это была победа.) Так вот Саша Авдеев, развалившись, спит на уроке, я говорю: «Ты что?! Что с тобой?!» А он мне: «Ой, Елена Дмитриевна, ночью киоск брали, не выспался». Ну вот такая у них была жизнь. Почему воспитатели не могли ее ограничить рамками законов, какими-то делами, вовлечением в интересный досуг? Я так до сих пор и не поняла. Наверное, чтобы заниматься с такими детьми, нужно жить с ними одной жизнью, ночевать с ними в одном здании и видеть их не с 8.30 до 17.00, а двадцать четыре часа в сутки...
После этих боевых трех лет меня невозможно испугать сложным классом, неподчиняющимися детьми или немотивированными подростками. Этот номер со мной не проходил уже в молодости. Когда я сталкивалась с саботажем урока, так искренне этому поражалась, прося объяснить причину этой глупости, что любые дети терялись, начиная видеть абсурд ситуации. Как можно сорвать урок и лишить себя интереснейшего знания? Как можно пожертвовать своим и чужим временем для сопротивления человеку, пришедшему с книгой или важным вопросом? Это работает до сих пор, просто нужно самой верить, что за тобой стоит человеческая культура, а ты ее доставляешь, как бегун несет Олимпийский огонь. Как только усомнишься в значимости своего урока, как только оглянешься назад, чтобы проверить, идет ли за тобой Эвридика, тут и потеряешь детскую душу, как Орфей, усомнившись, потерял возлюбленную, получив вместо нее тень. Еще страшнее превратиться в соляной столб, то есть остановиться в развитии, пользуясь прежними своими суждениями и наработками.
Я никогда не собиралась работать в школе. Однажды Миша Ладыгин мне сказал: «Ну вы-то, Лена, в школу не пойдете, это понятно!» Им казалось, что я так хорошо болтаю, что должна стать журналистом. А я считала, что достаточно проработать молодым специалистом только три года. Тогда же не отпускали! Получил образование - отработай, отдай государству натурой за те деньги, которые потрачены на тебя. И я проработала в этой школе три года. Безусловно, меня все это зацепило. Я дружила с теми «домашними детьми», мне было с ними страшно интересно. Но мне пришлось уйти из 721-й школы из-за конфликта с заведующим роно. Я очень мешала в этой школе многим вещам, хотя, наверное, должна была вести себя мудрее. Поражает вот что: из всей нашей институтской группы (30 человек) в школе работаю только я.
В 1980 году мне позвонила Лариса Давыдовна, моя учительница литературы в 34-й школе: «Нам в школу №43 нужен учитель литературы и русского языка». Я пошла на собеседование к директору 43-й школы. Часов пять я провела в его кабинете, отвечая на самые разные вопросы, в том числе понравилась ли мне последняя версия «Вишневого сада» на Таганке и можно ли предположить, что в чеховском спектакле кто-то из героинь играет на гитаре и поет цыганский романс. Я не знала, что меня проверяют по всем статьям, что идет сканирование моего эстетического и интеллектуального состояния, моего художественного вкуса. Кто лучший поэт - Цветаева или Ахматова? Могу ли я продолжить строчку из Пастернака («Елена Дмитриевна, я забыл, как там у Пастернака?»). Я думала, что человек со мной просто пьет чай и разговаривает, потому что ему делать нечего. А он нанимал меня в школу, как оказалось, на всю жизнь. На выходе из кабинета меня с нетерпением ждала Лариса Давыдовна: «Все нормально? Прошла собеседование?» - «Какое собеседование?» Вот так Юрий Владимирович Завельский отбирал учителей. Вот так я попала сюда. Мне казалось, что ненадолго...
Мне достался очень сложный класс 4-й «Б». Наверное, это тоже была проверка меня на прочность. Но после детского дома №50 мне было ничего не страшно, и я, конечно, боролась с этими детьми. С некоторыми я продолжаю общаться и дружу до сих пор. Катя Турицына, например, из этого выпуска. Там было много сложных детей, но они были яркие, громкие, во многом жили детскими инстинктами, мне было с ними трудно, интересно. Кроме того, мне дали старшеклассников, класс Ирины Николаевны Деевой. Это были самые блистательные дети - умные, талантливые, креативные. Среди них Костя Харитошкин, теперь уже настоятель московского храма, Игорь Сорокин, с которым мы дружим всю жизнь: он многих моих учеников переводил в Крым и на Кавказ, благодаря детскому туризму став из шалопая профессиональным спасателем. Так что у нас есть свои в МЧС! Но самый для меня важный выпуск - 1986 года, оттуда мои близкие подруги Ира Кронрод, Аня Шуб, Катя Тероганова, дружу со своими учениками-коллегами Олей Шейниной, Олей Ильиной, Лизой Паремузовой, Ритой Крысановой. Последние трое из одного класса! Мои друзья других выпусков - Катя Соколова и Полина Соколова. Сейчас тесно общаюсь с Сашей Бассель, Темой Стрелецким, Таней Шустиловой.
Выскочить из школьной жизни в какую-то другую профессию было невозможно, хотя у меня искушений было много. На каком-то обсуждении фильма в Доме кино я выступила, и ко мне обратились с приглашениями пойти в тот или другой киноведческий журнал. Таких случаев было достаточно - написать статью, попробовать себя в журналистике. Я думала, вот проверю тетрадки - и напишу статью. Вот выставлю четвертные оценки, наступят каникулы - и напишу статью. Вот вернусь из поездки с детьми, отдохну чуть-чуть - и напишу статью. Прочту, что мне нужно по программе, закончу, заложу закладками - и напишу статью. Это оказалось невозможным... Я, наверное, отношусь к людям линейным: вошла в какое-то русло, встала на какие-то рельсы и не могу свернуть или выпрыгнуть, должна доехать до конца, а потом решить, какой будет следующая станция. Школа - это такая эстакада, с которой выпрыгнуть можно только на скорости, зная, что расшибешься. Если ты не сделал этого в первые три-пять лет работы в школе, если тебя не погнали дети или администрация, ты уже никогда не сделаешь этого. Только если обстоятельства не заставят тебя изменить образ жизни или страну проживания. Но я, даже преподавая в Америке, не смогла остаться там. Меня тянуло в мою, к тому времени уже 1543-ю, я не предполагала, что в жизни может быть что-то интереснее, чем общение, учеба и творческая жизнь с ребятами и коллегами на Юго-Западной.
Это было замечательное время - я пришла молодой, и меня опекали замечательные, зрелые, умные женщины. Придя работать в 43-ю школу, я как будто вернулась в свою 34-ю, ведь я попала в круг своих собственных учителей. Но в них было потрясающее качество: они воспринимали меня не как бывшую ученицу, а как коллегу. Они не относились ко мне свысока, они говорили мне приятные вещи, а не рассказывали о моих недостатках. Это поразительно! Требовательная, жесткая Ирина Николаевна Деева находила слова ободрения, ведь я преподавала литературу в ее сложнейшем классе. Маргарита Аминадовна Гинзбург, Юлия Романовна Хайкина, Лариса Давыдовна Гуткина, Роза Александровна Новосельцева отнеслись ко мне, как к удачному пополнению. То, что они дали мне в 34-й, а потом в 43-й школах, сформировало меня как человека и учителя. Я могу точно сказать, что мои педагогические принципы (конечно, они есть) во многом перешли ко мне в процессе общения с ними, а не прямым постулированием педагогических аксиом. Я не выношу специальный язык педагогики: существительные с «-ание», «-енции», «-истами». Это язык детских врагов, вооружившихся словами-фагами, пожирателями смыслов, любви, энергии, желаний. Мне всегда нравилась прозрачная требовательность Ирины Николаевны Деевой. Я знаю, что и сама слишком требовательна. Социальный заказ давно требует смягчения педагогической нагрузки. От нас хотят игры, а я все-таки человек «деевской школы», здесь никто меня ни в чем не переубедит. Ребенку должно быть трудно и интересно. Если отсутствует хотя бы одна составляющая, то толку не будет. Нельзя школьные предметы превращать в занимательную игру, как нельзя кормить только деликатесами. Интерес должен возникать не только потому, что тебе учитель предлагает интересную проблему, а потому, что сам процесс личного интеллектуального развития, открытия, решения, доказательств, понимания чего-либо - это интересно.
Маргарита Аминадовна Гинзбург учила меня своим примером. Она жила в школе, жила школой, жила интересами детей. Для нее это были самые главные на свете темы для разговоров. То, как она рассказывала о судьбах своих выпускников; то, какое участие она принимала в их драмах, в их счастливых романах, в их взаимоотношениях с родителями, стало для меня вторым основным принципом: тебе должно быть интересно все, что происходит с теми, кто рядом с тобой. Ты должна этим жить, это не кончается звонком с урока. Поэтому организация педагогической жизни, поездки, отчеты, игровые и классные часы - это все наследие Маргариты Аминадовны Гинзбург. Свет в ее окне гас часов в девять вечера. Наверное, лет пятнадцать мы вчетвером - я, Деева, проверяющая тетради, Гинзбург, готовящая классные часы, Хайкина, по душам разговаривающая с детьми, - возвращались домой глубоким вечером, все вместе садились в метро и разъезжались по своим станциям. Огни в 43-й школе горели до ночи во многих кабинетах.
Конечно, примером послужила и Юлия Романовна Хайкина со своей мудростью, умением деликатно, но очень точно очерчивать границы пространства дозволенного и недозволенного. Восхищал ее потрясающий юмор, ее ироничная манера общения. Она умела пропустить дерзость какого-то ученика или учителя, а потом тихо сказать ему: «Зайди ко мне после урока» - и так с ним поговорить, что ему сразу все становилось понятно. Это урок, который она всем нам давала постоянно. В какой степени мы его усвоили, не нам судить. Но я помню, что это был удивительный педагогический дар - так разговаривать с каждым.
Лариса Давыдовна Гуткина - мой учитель литературы, которая все эти годы учит нас доброте и умению прощать. Хочу вам признаться, что школа учит смирению. Не смиренный человек здесь работать не может. Амбиции, гордыня, самоуверенность, апломб - это то, от чего можно освободиться, работая в школе. Может быть, вы сейчас улыбнетесь, ведь, безусловно, во мне есть и одно, и другое, и третье до сих пор. Но школа меня вылечила от многих вещей. Я за это благодарна детям. Я и сейчас часто бываю неуступчивой, кто-то и сейчас видит во мне снобизм, но гордыни нет давно. Мне стало легче жить. Апломб - это внешняя темпераментная манера говорить, спорить - это нормальное качество, необходимое, провокативное. Я часто провоцирую детей на спор. А Лариса Давыдовна из тех людей, которые умеют любить не за что-то, а подчас вопреки чему-то. Они с Маргаритой Аминадовной всегда были большими друзьями самых сложных детей. Они уже после школы, лет до двадцати, сопровождали и опекали детей с такими запущенными судьбами... И какие были плоды!
Главным моим учителем литературы в 43-й школе стала Ольга Евгеньевна Потапова, позже она стала и моей подругой. Это она превращала уроки в цепь литературоведческих открытий, это она заразила поэзией школу, начав циклы школьных поэтических вечеров, это она давала нам советы и вдохновенно строила возможные конструкции будущих уроков. Но с каким тактом! Доверием! Умением восторгаться тем, чего пока нет, но когда-нибудь будет! Каждый из ее выпускников со мной согласится, кроме гламурных мещанок, которые и не прочтут этот текст никогда. Спасибо, Потапыч, за твои университеты!
Хочется вспомнить и Галину Петровну Лазаренко, уже ушедшую из жизни, но оставшуюся в моей памяти талантливым дидактом, щедрым человеком, интересным филологом, непримиримой воительницей. Она стала целой эпохой в нашей 43-й, оставив множество благодарных учеников, глубоко преданных ей. Это признак высшей пробы учительства, хотя порой с ней было очень сложно, в том числе и мне.
С любовью вспоминаю Валентину Григорьевну Смирнову, в которую были влюблены все мальчики от 5-го до 11-го класса. Правописание мягкого знака в глаголах у нее превращалось в психологический триллер, дети замирали!
34-я школа была очень честной, требовательной и... теплой. Как и все учителя, о которых я только что говорила. Я еще не упомянула Розу Александровну Новосельцеву, удивительно талантливого человека. Черчение, музыка, походы... Она была прекрасным художником: это тоже то яркое, незабываемое педагогическое мастерство, которое по наследству досталось 43-й от 34-й.
Собрал всех в одной школе, конечно, Юрий Владимирович Завельский. Он знал, кого берет, потому что работал в роно на Плющихе и нашу 34-ую школу опекал. Он со своим темпераментом, требовательностью, энергией, романтическим представлением о том, какой должна быть настоящая школа, был и равен этим учителям, и обязан им многим. Ведь и они ему сразу поверили и пришли в 43-ю.
Дальнейшее в строительстве нашей школы, конечно, связано с личностью Юрия Владимировича. Он мягче, чем Деева. Он еще лучший организатор, чем Гинзбург. Он умеет разговаривать с людьми так же, как Хайкина. Он еще более предан литературе и искусству, чем Гуткина. Но он тот человек, который лепил образ школы, во всем доверяясь своим коллегам. Он человек приоритетов. Вот чем для меня в жизни важен Завельский, и это самый главный урок, который я, надеюсь, как его ученица, усвоила. Нужно быть человеком приоритетов. Можно поступаться мелочами, деталями, некоторыми принципами, своими амбициями, какими-то своими не вовремя данными обещаниями, своими решениями - их можно счесть не совсем верными. Нельзя поступаться самым главным. Как трудно бывает нашей школе, когда кто-то не поступается ничем! Как трудно бывает с кем-то договориться, потому что есть природная вредность, бешеный темперамент, уверенность в собственной правоте. Как в этом плане легко, приятно и совершенно необычно с директором! Он в запальчивости тоже может быть очень резким и порой одномерным: «Нет, и все, так, и никак иначе». Но к нему можно прийти и аргументировать свою точку зрения. Вот за это я его уважаю. Он может выслушать тебя и вдруг согласиться: «Ну хорошо, пусть будет так».
Он научил меня самому главному: в педагогической деятельности невозможно жить в футляре вечной правоты. Не случайно это вызывает ассоциации с вечной мерзлотой.
Умение признавать ошибки - это про Юрия Владимировича. Он их мало делает, меньше, чем мы все, но в нем всегда есть благородство и та сила мужского и человеческого достоинства, которая позволяет признать свою секундную неправоту. И он никогда этого не скроет. Мне кажется, я тоже могу признавать свою неправоту. Это трудно, но раньше было еще труднее. Мне хочется, чтобы наши коллеги научились этому качеству - не поступаться главным, идти на компромисс в несущественном и признавать ошибки, если они были в общении. Это главные условия стать приличным преподавателем.
Культура, образование, вечная жажда знать и развиваться - это то, что присуще Завельскому. Этому нельзя научиться. Это не может быть уроком, потому что нужно быть таким же, как он, чтобы так же этого хотеть. Я не вижу рядом с собой и среди своих коллег людей, которые были бы ему в этом плане равны. Поэтому это нельзя считать уроком. Этому можно только красиво завидовать.
Большое интервью с Еленой Волжиной читайте на сайте гимназии №1543.
Кажется, никто никогда не спорил и не спорит о том, как преподавать в школе химию или геометрию, - споры о школьном курсе литературы ведутся нескончаемо. Какие учебные часы сократить, а какие добавить, кого из писателей "проходить", а кого не обязательно, на чем делать акценты при разборе тех или иных произведений, а на чем заостряться не стоит - мнения на сей счет то и дело сталкиваются и меняются со сменой погоды на дворе, причем меняются подчас на полную свою противоположность. Хроника этих баталий весьма занимательна и могла бы сама по себе составить предмет изучения в старших классах, хотя это, наверное, непедагогично.
Что преподает учитель словесности, беря в союзники Пушкина, Гоголя, Достоевского? Обсудим тему с учителем литературы и русского языка гимназии N1543 г. Москвы Еленой Волжиной.
Не сочтите вопрос дурацким или, наоборот, перегруженным философией, мне просто интересно, как на него отвечает учитель словесности: зачем нужно читать книги?
Елена Волжина: Я долго работаю в школе, почти сорок лет. И мне казалось, что ответ на этот вопрос - зачем читать? - из области этики, может быть, эстетики или из сферы формирования личности. А недавно я прочла исследования ученых из Университета Эмори, доказавших, что чтение увеличивает число нервных связей в мозгу человека: происходит резкая смена видов нервной деятельности и характера кровообращения. При чтении кровь поступает в те области мозга, которые не бывают задействованы при просмотре телевизора или компьютера - это уже выводы оксфордских ученых. Итак, чтение влияет на нейроны.
То есть на физиологию?
Елена Волжина: Да. Не читающий книг не задействует ту область коры головного мозга, которая отвечает за превращение значка в образ, образа - в ассоциацию, ассоциации - в собственный эмоциональный опыт и в поведенческую ситуацию. Отсутствие чтения может привести к атрофии воображения. Уже давно замечено, что визуальное сознание последнего поколения детей, воспитанных компьютерной картинкой, вытесняется виртуальным. Не надо будить воображение и рисовать самому мир в картинах и образах - за тебя это сделал любой гаджет, бери и пользуйся. Визуальное сознание из-за этого становится пассивным, лишается постоянного тренинга. В итоге формируется личность, но какая? Нам пока неизвестно, что станет с человеческой породой через два-три поколения после того, как люди разучатся читать книги.
Чему, на ваш взгляд, учит литература?
Елена Волжина: Слово "учить" немножко скомпрометировано.
Может, оно вообще здесь неуместно?
Елена Волжина: Оно уместно в смысле формирования эмоционального, интеллектуального опыта. Литература учит языку мышления, языку воображения, языку понятий и таким образом способствует формированию личности. Не могу сказать, что каждый из нас, учителей-словесников, в течение урока ежеминутно думает о формировании личности, - это происходит само собой, исподволь. Но то, что литература влияет на личность, - факт, многократно подтвержденный педагогической практикой, в том числе моей собственной. Один мой ученик ни в какую не хотел читать книги и учить стихи: "Я не могу учить стихи, у меня не работает память, я никогда не запомню ни одного стихотворения, и из книг я читаю словари, мне достаточно". Прошло полтора года. И вот после того, как мы прочли "Путешествия Гулливера", он подошел ко мне потрясенный: "Елена Дмитриевна, вы не представляете, как литература меня изменила!"
Сколько ему лет?
Елена Волжина: Сейчас двенадцать, это шестой класс. Он постоянно спорит со мной. Я ему говорю: "Ох, как ты навострился спорить!" А научился говорить он благодаря чтению, и это еще одна его важная функция. Что литература меняет людей, ты понимаешь не в первый год работы, а лет через пятнадцать, когда вырастают твои ученики, и ты с ними уже в дружеских отношениях, они говорят тебе вещи, которые тебе неловко слышать, потому что это кажется грубой лестью, но ты замечаешь, что и на самом деле в них что-то поменялось. Кто-то стал мягче, тоньше, кто-то, ранее самоуверенный, стал сомневаться в себе, кто-то стал просто интересным человеком, гораздо умнее тебя, и его хочется слушать. Литература меняет сознание. Раскрепощает его, делает свободным. Мы недавно закончили читать Свифта. А перед этим был Дефо. Весь наш шестой класс - это литература путешествий, робинзонад, одиссей. Мы с моими коллегами поставили задачу - открыть детям пространство истории и географии, вытащить ребенка из уютного кресла, где он, жуя бутерброд, читает Гарри Поттера, и кинуть его в мир 37-й параллели Жюля Верна. Или заставить выживать вместе с Робинзоном и задумываться вместе с ним, над вопросом Пятницы: если Господь такой всесильный, то зачем он создал дьявола? И приходить к осознанию, что, задавая себе самые главные вопросы, ты сам часто вместо ответов используешь готовые штампы, клише. А потом был Свифт, и, дойдя до Гулливера в стране лапутян, мы изрядно повеселились, оказавшись среди этих "ученых" и их прожектов. Погружаясь в абсурдный мир романа Свифта, мы учимся иронично относиться к безумным прожектам современности и понимать, что иные из тех, кто выдает себя за деятелей науки, пытаясь получить солнечную энергию из огурцов, есть настоящие лапутяне. И мы хохочем над ними. Это свобода? Это свобода. А потом мы читаем про машину, в произвольном порядке выбрасывающую слова, из которых лапутяне складывают сначала предложения, потом тексты. И Сережа Кузьмин мне говорит: "Елена Дмитриевна, это насмешка восемнадцатого века над будущим абстрактным искусством". Читающие дети - это уже другие дети. Они мыслят ассоциативно и понимают, что литературная классика, рассказывая о прошлом, всегда ведет с нами разговор о настоящем.
Сегодняшняя школьная программа по литературе - она, на ваш взгляд, помогает или препятствует формированию свободного сознания?
Елена Волжина: Мне так смешны эти шаманские пляски над школьной программой. Как бы участники этих плясок ни спорили, какие бы бумажные мечи они ни пытались скрестить, ничего с русской классикой поделать нельзя. Она была и останется НАШЕЙ школьной программой. И вы никогда никем не замените Пушкина, Толстого, Достоевского.
Откуда вообще возник разговор, что "Войну и мир", "Преступление и наказание" не нужно в школе изучать?
Елена Волжина: Вопрос был поставлен несколько по-другому: мол, эти прекрасные произведения достаточно сложны для понимания, нужен умный учитель, который был бы проводником между текстом и учеником, а таких учителей у нас, к сожалению, меньше, чем хотелось бы. А один известный чиновник прямо заявил, что он в свои шестнадцать лет читал "Преступление и наказание" и ощутил скуку, ничего не поняв, поэтому, значит, не обязательно включать этот роман в школьную программу.
В вашей гимназии произошло сокращение учебных часов на уроки литературы?
Елена Волжина: У нас тот же объем часов, какой был прежде.
Это достаточный объем?
Елена Волжина: Достаточный. И в этом огромная заслуга нашей администрации. Почему гимназия N1543, согласно рейтингам, первая в России по филологии? Потому что администрация понимает роль литературы в жизни каждого ребенка, в каком бы профильном классе он ни учился - гуманитарном, математическом или биологическом.
У вас ученик имеет право сказать: а можно я не буду учить...ну, допустим, "Стихи о советском паспорте", а вместо них выучу другое стихотворение?
Елена Волжина: Если вкус позволяет ему выбрать что-то более достойное, я пойду ему навстречу. Просто я никогда не заставляю учить "Стихи о советском паспорте". У меня в младших классах дети раз в месяц читают свои любимые стихи. А с девятого класса регулярно проводятся поэтические зачеты. Закончился Лермонтов - будь добр, десять-пятнадцать его стихотворений выучить наизусть. Любых. Или из Пушкина - шестнадцать-восемнадцать стихотворений постарайся запомнить. На выбор. А в одиннадцатом классе начинается Серебряный век: Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Цветаева... Вы не представляете, какими уроками счастья являются для детей эти часы!
Время от времени звучат предложения ввести в школах предмет "Основы православной культуры". Противники этой новации свою позицию аргументируют так: "Достаточно того, что дети изучают произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Тургенева, Гончарова - вся русская литература пронизана духом православия". Вы в этом споре на чьей стороне?
Елена Волжина: Нет ничего дурного в том, чтобы рассказывать детям об основах православия и христианских притчах. Любому словеснику так или иначе приходится заниматься религиозным просвещением, объясняя, например, при чтении романа "Преступление и наказание" смысл притчи о воскрешении Лазаря. Другое дело, что в роли просветителей не всегда выступают умные и образованные люди. И тогда может начаться то, что в царских гимназиях происходило на уроках Закона Божьего - и подкладывание иголок батюшкам, и сочинение оскорбительных частушек... Когда подростку что-то навязывают, он сопротивляется. Поэтому я за то, чтобы православная культура, если кто-то считает, что ее нужно преподавать, входила в школу книгами наших классиков. Русский философ Николай Бердяев писал: "Вся наша литература ранена христианской темой. Соединение муки о Боге с мукой о человеке делает нашу литературу христианской даже тогда, когда русские писатели отступали от веры". И это действительно так. Русская литература является православной по своему духу и способна не только проиллюстрировать, но и раскрыть детям высокие евангельские истины. Как понять повесть Пушкина "Станционный смотритель" в отрыве от деталей, а именно - от тех картинок, что висели в избе Самсона Вырина? Там четыре сюжета, изображающих историю блудного сына. Последняя картинка - покаяние. Он стоит на коленях перед отцом, который принимает его и радуется его возвращению больше, чем постоянству старшего, который всегда ему помогал. Образ Дуни вне этого библейского сюжета многое теряет. А гоголевский мир, где человек всегда объект происков нечисти? Набожный Вакула в "Вечерах на хуторе близ Диканьки", ухватив черта за хвост и перекрестив, подчиняет его себе. А Лермонтов? Вспомним знаменитый пейзаж в "Фаталисте", когда Печорин возвращается из казачьей станицы, смотрит на звездное небо и думает, что были некогда люди премудрые, уверенные, что светила небесные принимают участие в их земных делах, определяя жизнь. А мы, думает герой, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха. Печорин остро переживает утрату веры, разрушившую его личность, заставившую тратить свои необъятные силы на ничтожные действия. А Достоевский? Его вне религиозного контекста вообще понять невозможно. "Братья Карамазовы", "Преступление и наказание", "Идиот", "Бедные люди"... Все это и есть основы православной культуры.
Ничего с русской классикой поделать нельзя. Вы никогда никем не замените Пушкина, Толстого, Достоевского
Насколько сегодня идеологизирована школьная программа по литературе?
Елена Волжина: Она вообще не идеологизирована. Какой такой специальной идеологией можно наполнить, например, "Капитанскую дочку"?
Ну, "духовные скрепы", "воспитание патриотизма"...
Елена Волжина: В "Капитанской дочке" присутствует и то, и другое, и еще много чего полезного для воспитания человека, но эту повесть вовсе не обязательно подавать под таким соусом.
А как же иначе? Идеологическим соусом литературу в школах всегда приправляли: Пушкин - "враг самодержавия", Некрасов - "обличитель крепостничества".
Елена Волжина: Да-да...На эту тему было много анекдотов. Пушкин - первый большевик, потому что он первым сказал: "Октябрь уж наступил..." Все это глупости, над которыми можно посмеяться.
Вы хотите сказать, что и Онегин уже не "лишний человек", и Катерина - не "луч света в темном царстве"?
Елена Волжина: Конечно!
Вы сейчас о своих уроках говорите?
Елена Волжина: А о чьих же еще. Каждый учитель сам решает, как ему трактовать то или иное произведение литературы, на что сегодня нужно и важно сделать акцент. Давно нет обязательных тем сочинений. Даже статьи Белинского можно теперь изучать как пример интересной, немного социологизированной критики, не более того. Поэтому обвинить министерство образования в жестком контроле над учителями-словесниками я не могу.
Чиновники разве не ходят к вам на уроки, не докучают инспекционными проверками?
Елена Волжина: Если бы они ходили к нам на уроки, они писали бы другие циркуляры. По крайней мере не называли бы школу учреждением, которое "оказывает образовательные услуги".
Скажите, вы ощущаете себя свободным человеком в том деле, которым занимаетесь?
Елена Волжина: Я за свою жизнь могла несколько раз поменять профессию. Я даже пробовала что-то другое делать, не уходя из школы, но все равно возвращалась к урокам литературы и русского языка. А уж в нынешние времена важнее и честнее всего - быть в школе.
И все же... Вы свободны как учитель?
Елена Волжина: Внутренне я свободна. Конечно, школьный формат - удавка: учителя часто чувствуют себя зависимыми от рутины, нагрузки, администрации, щупальцев власти, глупых реформ, от участия в идиотских мероприятиях. Но потом ты остаешься с ребенком в классе, и между вами только текст. Вы скажете: 40 лет одни и те же тексты! Но это тоже как любовь и ее химия: тебе открывается глубина этой книжной вселенной. И то, что недоступно молодому неопытному учителю, открывается со временем и опытом.
А с внешней стороны? Я имею в виду контролирующие инстанции.
Елена Волжина: Прийти, просидеть у меня десять уроков подряд - это огромный труд.
Но приходят, сидят?
Елена Волжина: В последнее время все меньше, потому что их это вообще не интересует. Вы знаете, я тоскую по тем замечательным, умным методистам, которые когда-то приходили к тебе на урок, смотрели, слушали, а потом вступали с тобой в серьезный и содержательный разговор.
Были умные методисты?
Елена Волжина: Были. Умному методисту ты всегда объяснишь, почему у тебя ТАКАЯ программа, почему в ТАКОЙ последовательности выстроены произведения. А сегодня умных людей в контролирующих инстанциях я не вижу.
Отбиваться приходится от контролеров?
Читающие дети - это уже другие дети. Они мыслят. Они свободны. Фото: Сергей Михеев
Елена Волжина: Администрация отбивается. Посмотрите, что делают ревизоры. У меня идет кружок русского языка. Они приходят с журналом и говорят: почему у вас не отмечены отсутствующие? Я: у меня нет времени на это. Они: это финансовый документ, вам за это деньги платят. Человек не вникает ни в содержание наших занятий, ни в то, с каким интересом дети посещают этот кружок. Это самое оскорбительное в деятельности проверяющих - безразличие к процессу обучения и "ловля блох" в бумажных делах.
Вы слышали, в Финляндии решили пойти на радикальное изменение в системе школьного образования - отменить разделение на школьные дисциплины и перейти на междисциплинарный формат. То есть изучать "Робинзона Крузо" на стыке литературы, истории, географии, а может, еще и физики, если вспомнить, как он на своем острове огонь добывал. Как вам такая идея?
Елена Волжина: Идея здравая. Ребенку полезно знать, кто был современником Достоевского в Европе и Америке. И почему Достоевский начал свою литературную деятельность с того, что перевел Бальзака. И как соотносится с Достоевским творчество Шиллера: почему в его романах так много шиллеровских цитат, особого идеалистического духа. А дело в том, что Достоевский в детстве посмотрел трагедию Шиллера "Коварство и любовь" с Мочаловым в роли Фердинанда - и был потрясен. Междисциплинарный формат - это способ комплексного изучения всех школьных предметов. Но мы, словесники, никогда с учителями истории не договоримся о том, чтобы синхронно преподавать. Мы читаем "Евгения Онегина" и "Горе от ума" в девятом классе, а они еще не говорят о декабристской трагедии.
Нет, в самом деле, почему бы историю кавказских войн не изучать по "Хаджи-Мурату"?
Елена Волжина: Ни один учитель истории сейчас не касается темы кавказских войн. Чтобы не вызывать нежелательных ассоциаций с нашей современностью. А вот учитель литературы, говоря о лермонтовском "Максиме Максимыче", неминуемо расскажет о войнах на Кавказе. У каждого учителя-предметника своя линия истории.
Как учитель литературы чего вы больше всего хотите сейчас?
Елена Волжина: Я хочу, чтобы самые умные молодые люди пришли в школу за свободой. Хотя она категория недостижимая, как и мечта, но если нет мечты и стремления к ней, то нет смысла ни в чем. Свобода - это то, чего нет здесь и сейчас, но что может оказаться, по воспоминаниям, в прошлом и чего бы хотелось в будущем. Конечно, в молодости мы больше свободны, даже работая в школе: вместо знания - дерзость спонтанной мысли, вместо понимания психологии тех, кто перед тобой сидит, - химия отношений из-за молодости и общего заговора учителя и ребенка против рутины и взрослых. А когда ты повзрослеешь, свобода дерзости может стать свободой смыслов. И в какой-то момент свобода тактики, то есть ТЫ на уроках, покажется не столь важной в сравнении со свободой стратегии: каким станет УЧЕНИК после общения с литературой, откроет ли она в нем личность. Школа - это организм, требующий пузырьков свободы в крови. И я до сих пор уверена: преподавать литературу в школе - это самое честное, а значит, свободное, что мы можем делать здесь и сейчас.
Визитная карточка
Елена Волжина - учитель литературы и русского языка гимназии N1543 г. Москвы, заслуженный учитель России, дважды лауреат премии Москвы, победитель Всероссийского конкурса "Лучший учитель", автор нескольких книг серии "Русская литература. Произведения школьной программы", ее ученики 10 раз становились победителями и призерами Всероссийской олимпиады по литературе. Всю жизнь работает в школе, 4 года преподавала в США, но вернулась к русским школьникам. Родилась в Москве, окончила МГПИ имени Ленина. Каждые каникулы ездит с классом по России, со старшеклассниками отправляется в гуманитарные экспедиции, предпочитая жизнь в палатках на природе. Ставит спектакли, сочиняет капустники, считает себя счастливой.
ЛИТЕРАТУРА
Кстати, о книгах. Елена Дмитриевна, какой самый важный школьный предмет?
Ну, конечно, литература. Я бы не могла преподавать предмет, если бы не считала его самым важным. Литература и русский язык – два предмета, во время которых ты учишься слышать и понимать себя, слушать и понимать других. Это то, что в жизни является самым важным навыком: умение общаться с другими и умение разговаривать с собой. Без этого ни математический, ни химический, ни даже исторический миры не нужны. Если ты не слышишь себя и не слушаешь других, то никакие области знаний тебе не помогут и не спасут. Тебе может не быть близко то или иное произведение, но ребенок не должен об этом знать: он сам сделает выбор. Мне почему-то легко построить эффектный урок по не самому любимому автору: ухожу в «штучки», приемы, не боясь оскорбить глубину произведения. А чем любимее вещь, тем строже и проще будет урок. Сначала в классе все важное прочтем, прокомментируем и только потом обобщение, проблемы, тезисы, итоги.
Если важно именно общение, то почему все-таки именно литература? Ведь общаться можно на любую тему.
Так искусство общения и состоит в том, чтобы говорить не о последних покупках, а о творческих вещах. Почему я так люблю творческие зачеты? Когда два пятиклассника говорят не о последней модели телефона, а о том, как лучше сыграть сказку Пушкина, с какой декорацией, нужен ли тут голос от автора или не нужен, это в первую очередь урок общения друг с другом на профессиональную тему. На уроке литературы, обсуждая философские и морально-этические проблемы, ты все равно говоришь с другим про него и про себя, потому что говоришь о своем мнении по поводу того или иного произведения. Говоришь ли ты терминами или бытовым языком, аргументировано или не очень, но ты всё равно вступаешь в общение, ты диалогичен. А если ты никого не слышишь, ты монологичен, и это твоя большая психологическая проблема. Умеешь ли ты спорить? Или ты всегда несёшь заранее вычитанное, выученное, сформулированное знание, а навыки непосредственного общения – умения услышать, понять, аргументировать тебе не даны? Всё это формирует урок русского языка и литературы в значительно большей степени, чем остальные предметы.
Какова роль спецкурсов и факультативов? Есть ли они сейчас?
Конечно, всё это есть и работает в гуманитарных классах. Ещё какие факультативы - попробуй не приди! Особенно если их порой ведут мои выпускники. Конечно, у детей это всё из ушей вываливается, достаёт их. Но в последнем моем выпуске в 2008 году – 11 филологов. Одиннадцать филологов и журналистов в МГУ, РГГУ и ВШЭ! Ещё четверо – иностранные языки. Двое - историки. Абсолютно гуманитарный выпуск во всей своей полноте, пошедший заниматься этими видами деятельности: говорить, писать, переводить, рассказывать. А победитель Всероса по литературе Толик Михайлов пошел на глобальную экономику…
А насколько важна для восприятия ребёнком литературы личность самого учителя литературы?
Учитель литературы – этот тот, кто на уроке открывает мир прозы и поэзии. Кто в пятом классе учит детей читать, читая вслух, спрашивая их об услышанном и убеждать, что то, что они читали дома про себя, и то, что они слышат прочитанным в классе, – это два разных произведения. Учитель литературы берёт пятиклассника и проводит его по миру пушкинских сказок, которые кажутся прочитанными в трехлетнем возрасте. А на уроках литературы открывается тот пушкинский мир и та вселенная, где сверху, «в синем небе, звезды блещут», снизу, «в синем море, волны плещут», а в середине – бочка с необыкновенным младенцем. И эта вселенная захватывает ребёнка, чудо открывается не сказочной, а этической стороной. Я знаю, как просто и глубоко умеет говорить с пятиклассниками Ирина Викторовна Дорожинская, как Наталья Анатольевна Михайловская, преподавая историю искусства, талантливо говорит об этих же вещах, соединяя этическое и эстетическое.
Сознание школьника на моих глазах на протяжении обучения меняется. В старших классах – трижды. После «Героя нашего времени» дети начинают по-другому писать. После романов Достоевского они начинают по-другому мыслить. Наконец, после целого цикла поэзии Блока они начинают по-другому говорить о поэзии.
Я вижу, как в пятом классе учитель литературы везёт ребёнка в первую поездку – Переславль-Залесский, Ярославль, по дороге Александров или Троице-Сергиева Лавра. И мы учимся писать эссе по первым двум-трём дням впечатлений. Вы спросите: почему эссе, а не сочинения? Потому что сочинение всегда на заданную тему и пахнет школьным общепитом. Не хочется в каникулы напоминания об уроках. Эссе – сгусток личных чувств, оно не следует плану, а всегда ассоциативно, наполнено образами, эмоциями, яркими деталями, метафорами. Этот жанр ввел Мишель Монтень, французский мыслитель эпохи Возрождения, написав книгу «Опыты»», по-французски «эссе». Монтень размышлял о том, как преодолеть страх смерти: в своих миниатюрах он задавал вопросы, цитировал древних, описывал свое состояние, прихотливо связывая нити повествования. Сегодня в Европе принято писать эссе в любой области: ты должен писать о личном восприятии.
Что слышу я в первых эссе? Беспомощность, рекламный ролик, бесконечные ходульные предложения, неспособность сказать о том, что поразило, потому что ребёнок не заметил ничего. Он не услышал ничего – слушал, открыв рот, но не запомнил ничего! Через четверть – следующая поездка. Очередные эссе. Учу обращать внимание на детали. В конце пятого класса три-четыре человека пишут уже удивительно, и остальные, раскрыв рот, слушают. В шестом классе мы совершаем следующие поездки, и дети уже ходят, как в лавке древностей. Я вижу: вот он смотрит на эту яблоню в Ростовском монастыре. Он точно включит её в своё эссе. А этот забрался на крепостную стену и смотрит вдаль. И я понимаю, что это потрясающее озеро под Ростовом войдёт каким-то образом в его эссе. Они учатся видеть детали, искать образы и рассказывать об этом. Сначала только эссе, а с класса седьмого и стихи. В каких только местах мы не читали свои шедевры! У костра, в аэропорту перед взлетом, в камере хранения Московского вокзала в Питере, в тренажерном зале в Греции, под лестницей итальянского отеля, во всех фойе всех гостиниц, в поезде из Соловков: 40 человек в одном купе (проверьте, если не верите!).
Важно, чтобы учитель тоже писал, давая мастер-класс. Хочешь не хочешь, а перед вечерним чтением впечатлений я часа за два начинаю писать, ненавидя этот вид работы. Но почти всегда через час включаюсь в процесс и пишу сама: до седьмого класса прозу, а потом и стихи, причем комментирую, объясняю, почему выбран тот или иной образ. Год назад мы ездили в Новгород, и я, гуляя, набрела на старые бараки, где до сих пор живут люди. В голове возник образ некого смотрителя церквушки Феофана Грека, хранящего сухую штукатурку с фресками этого мастера. Особенно после экскурсии в этот храм запомнилась техника “пробел” (это особый прием иконописного письма, создающий свечение материи). Я не успела закончить стих, но восьмиклассники насели: вы должны тоже прочитать! Я извинилась и пообещала, что напишу после возвращения в Москву и повешу на доске шедевр. И что? В первый же день после каникул математики и биологи потребовали историю в стихах. Пришлось повесить:
Новгородские прогулки
В бараке на улице Славной
Живет новгородский музейщик.
Из старых церковных развалин
Спасает мудреные вещи.
Орехи подсвечником колет,
Хранит соль и сахар в кадилах,
И кошек овсянкою кормит,
Гоняя их с камней могильных.
Он пишет про древнее вече
И юного князя Мстислава,
Куда-то уходит под вечер,
А днем - как ни в чем не бывало.
В трех ведрах – сухие останки
Разрушенной фрески алтарной,
В сарае, закрытые дранкой,
Распятье и крест деревянный.
Он в снах говорит с Феофаном
О Спасе и технике пробел,
О льющемся свете нетварном,
О тех, кто судьбу свою пропил.
Он тихо читает молитву,
Пытаясь за всех заступиться,
Но страшны горящие блики
На угольно-пепельных лицах.
В бараке на улице Славной
Забиты два крайних окошка.
На месте церковных развалин
Посажена кем-то картошка.
Креста нет, распятья, сарая,
Привычной вечерней молитвы,
Но свет Феофанова Рая
И образ музейщика слиты.
И только голодные кошки
Чего-то все ждут у окошка…
Или мы в Греции сочиняем стихи с включением этнографических или мифологических образов, и я пишу:
Видение у подножия Олимпа в древнем городе Дионе
Отравлены Куном мы с самого раннего детства,
И все отшлифованы мифом, как камень дельфийский:
Париса в любовники выберу девичьим сердцем,
В мужья ж не богов – предадут. Пастухов олимпийских.
И стану гречанкой в деревне на склоне Олимпа,
И мужу свяжу жаркий свитер из шерсти козлиной,
И вечером буду смотреть не альбомы с Кокошкой и Климтом,
А в раме окна наблюдать за округлой вершиной…
Горластых гусей назову Полидевк с Полиником,
Козу – Амалфеей, свой дом – неприступной Элладой.
И ложе из трав постелю в винограднике диком,
Под вечер, когда муж пригонит кудрявое стадо.
Подругой мне станет Изида – богиня Египта.
Я к ней проберусь по воде перламутрово-серой.
И вспомнится, как прорастает Осирис убитый
И тянется веткой к вдове, что в неволе у Зевса.
Мы две чужестранки, но мрамор и плоть непохожи:
Я ведь осталась в Олимпе по собственной воле!
Но слезы бегут по моей и по мраморной коже…
Вот что привиделось мне на раскопках в Дионе.
Всё, что мы с ними делаем, читаем, пишем, репетируем, о чём смеемся – делает и учитель литературы. Каждая поездка заканчивается капустником, где мы смеёмся над тем, что казалось очень серьёзным, – психологические проблемы и обиды, смеёмся над теми, кто нас обидел или кого мы обидели, все превращая в смех, и наступает примирение. Ребёнок опаздывал к каждому завтраку, каждому ужину, не мог собрать свою сумку, терял вещи в каждой гостинице, а потом становился темой для капустника. И он уже сам хохочет, потому что он герой этого капустника. И он уже не плачет от очередного замечания, а старается об этом помнить, выйти из образа недотёпы. И это тоже делает учитель литературы, который ездит с ними в эти поездки.
Списки на лето. Они всегда огромные, потому что это не «список на лето», а список на школьную жизнь – года на два. Они не только их читают, они рассказывают о них полсентября, каждый урок отчитываются. После окончания школы приходят:
– Елена Дмитриевна, что почитать?
- Слушай, нет времени, я тебе скину в почту списочек.
Мне звонят родители детей, окончивших уже школу:
- Елена Дмитриевна, что почитать?
- В смысле?
- Ну, я раньше с Танечкой всё читала, а теперь списки кончились. Что предложите?
- Напишу, посоветую
Это учитель литературы. Это не Елена Дмитриевна, это учитель литературы, у нас так ведут себя все. Это учитель, который закладывает ту самую программу, усложняющую твою жизнь, которая ведь не просто режим дня – с утра съел, выпил, побежал, поработал, покурил, в течение трудовой жизни получил награды, заработал пенсию. В этой жизни есть что-то ещё. Эстетическая составляющая в виде книг, поездок, театров необходима, иначе – депрессия, чувство смыслоутраты. Конечно, если человек воцерковлен, ему это не грозит, но об этом в интервью не скажешь.
Вы описали учителя литературы, как вы его видите, в некотором общем, бесполом варианте. Вспоминая ваши слова о мужском человеческом благородстве Завельского, хотел бы узнать, в чем специфика, если учитель литературы женщина? Какие дополнительные возможности это дает?
Наверное, самые лучшие учителя литературы – мужчины. Как повара и парикмахеры. Но судьба в России быть учителем литературы – женщине. Хотя есть легенды! Целые поколения помнят Айзермана, Феликса Раскольникова, Фейна, Камянова, сейчас говорят о Льве Соболеве и Эдуарде Безносове, у нас работал замечательный Самуил Григорьевич Мороз. Знаменитые учителя литературы!
Можно ли оставаться женщиной, будучи учителем? У каждого по-своему. Конечно, есть женские штучки. Конечно, можно улыбнуться и попросить: «Ну прочти это ради меня. Вдруг тебе понравится?» Я помню, как вела урок в польской школе, преподавала русский язык, рассказывала о поэзии Маяковского. Они все слушали, а самая поглощенная моим рассказом польская студентка подходит ко мне после лекции и говорит: «Какая красивая кофта на вас! Я смотрела весь урок, как это красиво!» И я поблагодарила её. Потому что эстетика, в том числе и то, как ты выглядишь, тоже определяет – есть ли к тебе первичное внимание. Это уже потом становится неважно. А момент, когда ты только входишь в жизнь ребёнка, ты должен иметь эстетическую составляющую. Если ты женщина, то женскую, если ты мужчина, то джентльменскую. Должен.
Что мешает женщине преподавать литературу? Наверное, излишняя эмоциональность, порой пристрастность. Мужчина по определению аналитичнее, в нем меньше бытового, ему дети с удовольствием простят интеллектуальное превосходство. Женщина-учитель ближе, но с ней хочется соперничать, щелкнуть за небрежность, «показать место». Это у нас в менталитете, и нужно не обижаться, а быть на высоте. Конечно, есть учительницы с материнским инстинктом, пример – Софья Филипповна Либерова, она берет ребенка в 5 классе и пестует его до выпуска, даже если уже не учит. Это врожденный дар, у мужчин это встретишь редко. А я учитель-провокатор, как уже говорила выше. Я провоцирую ленивых, самоуверенных, неглубоких, робких, молчунов, тугодумов, равнодушных. Организую споры, говорю порой глупости и жду реакцию: промолчат или ввяжутся в спор, чтобы выразить свое мнение, найти аргумент, построить монолог. Это для меня главное, и дети уже после первого года чувствуют за моей педагогической «агрессией» интерес к ним, а не к себе. В общем, на уроках мы не молчим.
Возвращаясь к упомянутым Вами «спискам литературы». А что бы Вы посоветовали взрослому человеку, выпускнику перечитать из школьной программы?
Я восхищена тем, что выпускники почти все перечитывают Толстого и Достоевского. Радуюсь, что в школе Достоевский обычно идёт хорошо, а директор каждый раз меня ругает: незачем детям столько Достоевского читать, они ничего в нем не поймут! Не соглашусь никогда: дети обычно заболевают им, это мой любимый автор. Главные его романы (а мы обычно читаем пять романов) в кого-то не помещаются, но у них остается почтительное отношение, кто-то проглатывает и болеет этим, кто-то не читает, честно признаётся, что нет времени, потом прочитывает. Конечно, я ориентируюсь на тех, кто со мной говорит об этом с благодарностью. Кому-то это наверняка поперёк горла. Кому-то и Набоков поперёк горла, так я их достаю им в 7 классе, когда мы почти каждый урок пишем изложения по его роману «Другие берега». Но они перечитывают, и это очень приятно. Недавно Лиза Паремузова призналась, что перечитала опять Достоевского, а сейчас взялась за Толстого, хотя она и тогда в школе их читала. Но уже на другом уровне – и это правильно. Я сама Пушкина стала понимать только через 15 лет его преподавания. Это самое большое для меня откровение! Что я делала с «Капитанской дочкой» первые 15 лет, и что в итоге мне открылось за последние лет десять – это два разных автора и два разных произведения.
К вопросу о перечитывании. Умный человек не читает, а перечитывает. Начните с романа Лермонтова лет в 25, к Пушкину вернитесь лет в 30, Гоголь может быть или первой школьной любовью, или останется Атлантидой, Салтыков-Щедрин – самостоятельное счастье, после него современная сатира покажется жалкой и глуповатой, Бунина и Чехова всю жизнь держать рядом с ночным столиком, о Толстом и Достоевском уже говорила. Не верю, что можно перечитывать «Мастера и Маргариту» и «Тихий Дон» – гениально, но одноразово. Извините.
Что читать сегодня? Вот что понравилось мне за последнее время в журнале “Иностранная литература” (я его лет 30 выписываю). В нем публикуются произведения, получившие различные литературные премии, они мгновенно переводятся нашими лучшими переводчикам. Рекомендую авторов и любые их произведения:
Англичане Джон Фаулз, Аллен Беннет, Дональд Рейнфилд («Жизнь Антона Чехова»).
Американцы Филипп Рот, Пол Теру, Пол Остер.
Сербы Милорад Павич, Горан Петрович.
Итальянец Алессандро Барикко.
Чех Михал Вивег.
Поляк Анджей Стасюк (особенно рассказы!).
Испанец Перес де Реверто (сквозь захватывающие сюжеты проступает любая эпоха).
Южноафриканец Дж. Кутзее. «Бесчестие».
Турок Орхан Памук и иранец Муххамед-Казем Мазинани («Последний падишах»)
Готфрид Бенн (немецкий экспрессионизм) и гениальный русско-австро-румыно-французский Пауль Целан.
А вот что из русской современной прозы:
1. Дмитрий Быков. «Борис Пастернак».
2. Андрей Волос. «Победитель».
3. Алексей Иванов. «Географ глобус пропил»; «Золото бунта», «Сердце Пармы», «Блуда и МУДО».
4. Майя Кучерская. «Дочки-матери».
5. Захар Прилепин. «Санькя».
6. Павел Басинский. «Лев Толстой: бегство из рая».
7. Лилиана Лунгина. «Подстрочник».
9. Людмила Улицкая. «Зеленый шатер».
10. Фрида Вигдорова. «Воспоминания».
А если стихи любимые вас попросить прочитать?
Вспоминаются пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»:
Мне не спится, нет огня,
Всюду сон и мрак докучный …
Я люблю, когда в стихах любое неэстетичное, мрачное и бессмысленное явление благодаря ритму и звуку обретает гармонию и смысл, становясь шедевром. Когда Пушкин и его лирический герой обращаются: «Жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня», то есть признаются, что жизнь прошла зря, но в этих медитативных стихах тема отсутствия смысла жизни приобретает ритм и звук – так и рождается смысл жизни! «Болящий дух врачует песнопенье»...
Люблю многие стихи Мандельштама и Иосифа Бродского, открыла для себя Готфрида Бемма и Пауля Целана. Много чего ещё есть на свете, что вызывает у меня физическое наслаждение, когда я произношу некоторые строчки прозы или поэзии. Но самые любимые строчки - это «Баллада» Владислава Фелициановича Ходасевича:
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом - освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу - и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.
Литература и нужна для того, чтобы уметь понимать, что ты не в плену комнатки с лампочкой, а ты вслед за пушкинским «Узником» способен ощутить себя вне темницы. «Пора, брат, пора, туда, где за тучей белеет гора».
Для меня любимые стихи – те, которые выводят меня за эти пределы.
